Повести
Шрифт:
Торопливо лезет в кошель. Там, на самом дне, под соломой, лежит календарь. Отец вынимает его, обтирает с него просяную солому и, как икону, передает в мои трясущиеся от радости руки. Вот он, календарь! Как от него хорошо пахнет! Ребята сразу бросились ко мне:
— Покажи, покажи!
Но я держу его, прижав к груди. Слышу, гулко и часто бьется мое сердце. Нет, не кладу календарь на стол. На столе грязно, а календарь чистый, нарядный. Мать догадывается. Берет тряпку, смахивает со стола крошки. Но
— Дай-ка тряпку из печурки! — кричит она.
Филька вынимает просушенную после девчонки тряпку, мать стелет ее передо мной на столе.
Открывается первая страница…
До полуночи мы листали календарь. От волнения и от болезни меня снова начало трясти. Я закрыл календарь и не знаю, куда его спрятать от мух и тараканов.
— Давай отнесу в сундук, — говорит мать.
…Полегли. Отец с матерью и девчонками на полу, мы с Филькой — на кутнике, остальные на печи. Я долго не спал. Отец с матерью что-то подсчитывали, говорили о податях, о долгах, о гостях к празднику, которых совсем не желали. Почти засыпая, услышал, как мать спросила отца:
— Много денег-то ухлопал?
— Рупь с полтиной.
— Почем рожь-то?
— По восемь гривен.
И опять, слегка пререкаясь, начали высчитывать и вздыхать.
Утром пошел за меня пасти Захар, а перед обедом прибежала Мавра, Филькина крестная, и, всплеснув руками, испуганно затараторила:
— Ку–умушка, что в конце-то делается!
Мать побледнела.
— Аль пожар?
— От пожара хоть оттащить можно, а тут вчистую отбирают.
— Кто? Кто?
— Ох, не говори! Приехали податя тревожить. Три стражника, старшина, писарь, урядник с ними, староста, понятые и еще кто-то главный. И пять подвод… Пять подвод, кумушка–а!
— Чего же они? Да ты сядь…
— Некогда, некогда сидеть. Того гляди, к нам нагрянут! У кого овец захватили, у кого телят — и тех на телегу. Сундуки ворочают, холсты, тканеву на рубашки, все, все гребут за податя. И не глядят, что жрать нечего. По амбарам ходят, по мазанкам. Шкуры какие, шерсть, куделю — все, как есть. У Симовых самовар со стола стащили. Чай они пили. Старик бросился на них, а они его кнутом.
— Где отец-то? — тревожно оглянулась мать.
В избе, кроме нас, никого не было. Мать выбежала в сени.
— Отец, отец, кислый!
Отец отозвался откуда-то со двора, вошел в избу. Мать, вся дрожа, крикнула:
— Слыхал, а?
Отец ничего не слышал, но Мавра снова, еще подробнее, рассказала, что видела сама и что узнала от людей.
— У нас им взять нечего, — проговорил отец. — Хоть шаром на дворе покати.
— Ой, кум, найдут. Ей–богу, последки, рожь и овес, выгребут! — завопила Мавра. —
Мавра с воем выбежала. Мать, все еще дрожа, ушла в мазанку, принесла три холста и две тканевы.
— На-ка, Петька, положи под себя. А придут, ты не вставай. Лежи, стони. Давай, я тебе голову полотенцем обвяжу.
Новый платок свой, купленный отцом, она свернула, сунула за образ Николая–чудотворца.
Отец тоже испугался. Как бы, в самом деле, не выгребли остатки ржи. Мать сидела на лавке, косилась в окно. С кутника мне видно: бегает народ по улице, как во время пожара. Я вспомнил про календарь.
— Мамка, ты бы календарь-то тоже принесла. Ну-ка, и его возьмут? Он ведь четвертак стоит.
Мать молча побежала в мазанку. Оттуда пришла ни жива ни мертва.
I — На-ка, спрячь скорее подальше!
Я залез на печь и новенький календарь положил на самый кожух к трубе, где печь почти вплотную подходила к потолку. Полчище тараканов метнулось оттуда.
— Близко? — спросил отец.
— Иди, иди, чего сидишь! Дворов никак за десять.
— Ба–атюшки! — вздохнул отец.
Стал перед образами, широко перекрестился и, произнеся вслух: «Господи, спаси, помилуй», — вышел на улицу. Мы с матерью остались одни. Мать так трясло, будто все двенадцать сестер–лихоманок сразу вселились в нее.
— Ой, боязно! — вдруг крикнула она и выбежала.
Теперь я совсем один в избе. Страшно. Будто вот где-то рядом пожар, а я связан и не могу двинуться. С улицы донесся до меня крик и истошный визг женщины. Стало быть, «они» где-то совсем недалеко. Да, да, вон на дорогу выехали две подводы, остальные там, за мазанками.
Вошла мать. Она остановилась, держась за косяк двери.
— Петенька!
Я не узнал ее голоса. Меня взяла злоба.
— Да что ты боишься? — крикнул я, приподнявшись. — Что они у нас возьмут?
— Овец, овец возьмут!
— Где они их возьмут, раз они в стаде?
— Опишут и вечером возьмут.
— Все равно за подати двух овец не хватит. Нечего тебе дрожать. Пошли они к черту! Возьму вон ухват аль топор…
Мой злобный крик, видно, подействовал на мать. Она стала спокойнее.
Я ощупал под собой холсты. Нет, надо их спрятать подальше. Прячу под солому, прямо на голые доски. Ложусь и решаю не вставать. Пусть тащат меня, кусаться буду.
— Фамилия? — вдруг слышу чей-то незнакомый голос.
Через некоторое время, показавшееся мне вечностью, тихо ответил отец.
— Сколько за тобой?
Отец опять ответил так тихо, что я не слышал. Шаги. Отворяется дверь. Ее заслоняет высокий человек. Мать, предупреждая его, не говорит, а стонет:
— Тихонько, голову о перекладину не зашиби. У нас вон как…