Повести
Шрифт:
— Где добыла, там их нет.
Сапоги пришлись по ноге. Непривычно мне в них. Ведь я еще не носил сапог.
— Как раз, что ль?
— Ты где их взяла? — опять спросил я.
— У старого дьякона без толку валялись, — усмехнулась мать.
Я чуть не выругался. Носить сапоги после старого дьякона! Хриплый он, заштатный дьякон, весь пропах табаком, спился. И прозвище ему «паки–паки». Вдруг узнают ребята, а еще хуже — девки, что я щеголяю в сапогах старого дьякона. Уж лучше — лапти!
Мать, зная мою брезгливость, посоветовала:
— Возьми да смажь их чистым дегтем.
Снял
— Ничего, сойдет, — решил я.
— Иди к заутрене, — сказала мать. Лицо у нее довольное.
Дождавшись, когда сапоги впитают деготь, я направился к церкви. По дороге одна за другой ехали подводы. Это сын дяди Федора и овечий пастух Михайло собирают колобашки, которые пастухи выладили у общества при найме. Часть колобашек дядя Федор даст нам. В церкви шла утреня. Я постоял в ограде, то и дело косясь на сапоги, — они жгли мне ноги, — и ушел домой.
К нам приехали гости. Сестра отца с мужем и старшим сыном и сестра матери — бездетная тетка Дуня с мужем. Еще мать ждала брата. Гости знали, куда едут, и украдкой друг от дружки передали матери гостинцы «для ребят». Гостинцы эти совсем не для нас. Одна тетка привезла мешочек пшена, бутылку конопляного масла, вторая — ведро моченых яблок.
Я постоял у двери, сбычившись на гостей, и вышел в сени. Не хотелось мне выслушивать всегдашние оханье и упреки в бедности от тетки Дуни. Разве мы виноваты, что нас так много, а у нее совсем нет детей.
В сени вышла мать и украдкой дала мне лепешку, два моченых яблока.
— За стол не садись. Тетка не любит ребятишек. Студню я тебе оставлю.
— Ладно и так, — ответил я. — А этой тетке Дуне я намолю, чтобы она штук пятнадцать подряд родила. Тогда по–другому запоет.
— Дурак ты какой! — заметила мать — Ну, иди!
У обедни я стоял сзади учеников. Мне уже не страшен Федька–сторож. Нет его власти надо мной. Вон братишки мои, Филька и Васька, стоят в ряду. Филька учится во втором классе, Васька только что поступил и знает всего восемь букв.
Меня тихонько толкнули. Авдоня! Лицо у него сияющее.
— Ты что?
Он наклонился ко мне и быстро шепнул:
— Тятька заявился.
— Ври! — вскрикнул я.
— Вчера вечером.
— Молчи, — шепнул я.
И мы усердно начали молиться.
Искоса поглядывал я на мужиков. Что-то угрюмое и злобное в их лицах. Некоторые тревожно перешептываются.
Возле клироса, за перегородками, как и прежде, стояли: слева — Стогов с любовницей и управляющий с женой; справа — семья Климова. Климовым тесно. За их широкими спинами первому ряду школьников ничего не видно.
Обедня шла быстро. Священник торопился. Ждало семь свадеб. Три будут с певчими. Уже звонят «достойно». Церковный староста с помощником и просвирней ходят по народу. Звенит колокольчик. На жестяные тарелки скупо бросают монеты.
После причастия вышел священник с крестом. Лицо у него сердитое, в красных пятнах. Высоко поднял крест, осенил всех и начал проповедь.
— Православные христиане, с праздником великого, честного животворящего креста вас…
— С праздником, батюшка, — отдалось в церкви.
— Учитель наш, господь Иисус Христос, пришел на землю проповедовать мир. Он учил: «Любите
Священник говорил то тихо, словно уговаривая, то гневно, поднимая крест и как бы грозя. В церкви слышались сдавленное дыхание, шепот. Когда священник окончил и взглянул в сторону Климова, который всегда первым подходил к кресту, в церкви произошло движение. Целая группа мужиков двинулась к выходу, не прикладываясь к кресту.
— Пойдем, — сказал я Авдоне.
Уходя, оглянулся. Священник, давая целовать крест, косился на выходящих. Лоб у него был сморщен, прищуренные глаза ушли под мохнатые брови.
Недалеко от ограды, на площади стояло подвод тридцать. Это свадебные поезда. Лошади ржали, на шеях и дугах звенели бубенцы. Семь пар молодых стояли — кто в ограде, кто возле врат. Только что приехавшие еще сидели на подводах. Невесты с наглухо закрытыми шалью лицами, в длинных суконных поддевках. Женихи в пиджаках, сапогах. Некоторые, из бедных семей, наверное, взяли пиджаки и сапоги на время венчания.
Подошел Павлушка.
— Илюшку с невестой видел? — спросил он.
Я совсем забыл, что ведь и Илюшка тут где-то.
— Пойдем, поглядим, — сказал Павлушка. — Они первыми стоят в ограде.
Тихонько начали пробираться сквозь толпу. Народу в ограде больше, чем в церкви. Кто-то прямо над моим ухом вдруг крикнул:
— Он бы про податя сказал, как народ грабили!
— Ишь, чего захотел! — ответили ему. — Ну-ка, архирею донесут.
— Видать, они заодно.
— Не видать, а так и есть. Богу — богово, а царю подать отдай.
Илюшку трудно узнать. Хотя и принарядился он, но лицо у него, как у осужденного на порку. Смотрит вниз, иногда глянет мертвыми глазами и опять опустит голову. Жалко мне его. Жалко и досада берет. А каково Агашке? Она знает, что нынче его свадьба, что ее место заняла другая. Вот она, эта девка, которую Илюшка ни разу до запоя не видел, стоит рядом, держит конец полотенца. Второй конец держит Илюшка.