Повести
Шрифт:
— Плачет, — тихо сказал кто-то сзади меня.
Я обернулся и взглянул на Дуню. Она тоже услышала это слово. Широко открытыми глазами она смотрела теперь на Гришку. Вижу, как, не сводя с него глаз, она медленно встает, поправляет кофту и, забыв про растрепанные свои волосы, идет. Ей уступают дорогу, провожают испуганными взглядами, и никто — ни слова. Даже ребята замерли. Страшная нависла тишина. Гришка сидел попрежнему, все еще вздрагивая плечами. Каждого проняла дрожь, пока Дуня подходила все ближе и ближе. Многие затаили дыхание, отвернулись…
Не
— Гриша, Гришенька!.. Прости ты меня, миленький мой!
Она ползала, обхватывала его ноги, прижималась к пропыленным ботинкам и вот уже склонила голову к нему на колени, продолжая причитать.
Но Гришка попрежнему сидел, только плечи еще сильнее поднимались. И вот уже взяла она его окровавленные руки, целовала их.
Сначала всхлипывания, затем тихий плач, затем рев раздались вокруг меня. Это заголосили, не выдержав, наши бабы. Горячие, тугие клещи схватили меня за горло, и непрошенные слезы застлали глаза. И я, солдат, не однажды видевший смерть, тоже плакал. Мне не было стыдно. И никому не было стыдно.
8
Два грамотея — отец и я — сидим в амбаре. У меня на коленях давнишняя, старая тетрадь отца. В нее он записывает приход и расход. Страницы, где записан расход, давным–давно обогнали страницы прихода, так что левая сторона пуста. Удивительно ровным почерком, без нажимов, записывает отец все до копейки. Все расходы по хозяйству, в пудах, фунтах, мерах картофеля. Долги у него разнообразные. Вот графа — подати и недоимки, графа — в кредитное товарищество, графа — в лавочку Блохину и Бурушкину, еще графа особая — разным лицам, чужим и родным: кому деньгами, кому рожью, мукой, пшеном и даже чечевицей. Чечевицу брали у Гагары. Долг священнику за что-то, долг дьякону — брали пуд яблок, еще старому дьякону за поношенные сапоги. В кузницу долг, за пастушшо, за страховку… А это что? Это «необходимые покупки» записаны. Надо купить сбрую, начиная с хомута, колеса, — все четыре, дугу, станок телеги. Еще тут разная посуда, обувка, одежда и прочая, и прочая. Голова у меня закружилась.
Отец взял у меня тетрадь, медленно ее листает, подолгу думает, и видно, что ничего у него не получается. Посмотрев на меня узкими глазами, улыбается и предлагает:
— Понюхаем, сынок?
— Что ж, тятя, только и остается понюхать, — и я киваю ему на сусеки.
Он понимает меня и говорит свое вечное «ничего». Стукает по широкой, толстой от мозолей ладони горлышком пузырька из-под эссенции и протягивает мне табак. Нюхаем: отец медленно, с отдыхом, а я сразу. И тут же, к великому удовольствию отца, я начинаю чихать.
— Мышей распугаешь, — говорит отец, — будь здоров!
Кладет на счетах, сколько намолотили ржи, записывает, множит на рубли, потом сколько овса, проса. Вычисляет, кому отдать долг, весь или «попросить подождать», а там неотложные подати с недоимками, кредитка, страховка. Лавочникам — не весь долг, упросить можно,
— А изба? — спрашиваю его.
— Что изба?
— Она же вот–вот придавит нас. Надо ее чинить или новую.
Отец безнадежно вздыхает и даже улыбается. Ви димо, изба ни в какие его планы никогда не входила.
— Корову по боку? — спрашивает он.
— Зачем корову!
— Телку? Ее и так продавать. Она в кредитку замычит.
Отец качает головой и опять, теперь уже один, нюхает и нюхает поспешно. Стало быть, волнуется.
— Пенсию мне будут выдавать, — утешаю его. — Мишке напишу, он писарем в штабе, — поможет. Там на себя где-нибудь займу, — мне-то дадут, — вот и сруб.
Отец оживился. Думает: «Слава богу, сын взялся». И уж сам расщедрился:
— Куда ни шло, сынок, две четверти овса при ложу. Изба у нас… до первого ветра, — снесет.
И начались наши мечтания. Домечтались до того, что и телку надо «пихнуть» в избу, а избу поставит нам дядя Федор, брат матери, плотник. Только где готовый сруб подыскать?
Начали гадать, сколько будет стоить новый, если купить на станции, и сколько, если попадется где-нибудь у мужика. Я пошел дальше. Как ни плоха наша изба, из нее три стены, гляди, выйдет. Поставить на глину.
— Вот и пятистенка у нас, — торжествую я и уже представляю свой дом.
— На глину можно. Глина удержит, — соглашается отец. — Глина, она, сынок…
Но он не договорил. Дверь в амбар распахнулась, и показалось испуганное лицо матери.
— Эй, ты, чего сидишь? Не слышишь, что там идет? — и она указала по направлению к улице.
— Пожар, что ль? — вскочил я первый..
— Похуже, Петя. Скотину на войну забирают. Рев-то слышишь?
Рев действительно слышен. Я и раньше его слышал, но думал — стадо пригнали.
Идем с матерью домой, отец торопливо запирает амбар и спешит за нами.
— Ведь у нас-то не отберут? — говорю матери.
— Телка так и ухнет. Я Ваське велела ее на гумно гнать. Вон она, — указала мать.
Телка была не на гумне, а в коноплях, в борозде. Туда загнал ее Васька.
— Что же, даром они отбирают? — спросил я, так как при мне еще не было этого.
— Казенна расценка, — сказала мать, а у самой зуб на зуб не попадает.
Вообще-то мать боится всякого начальства, а тут даже, как она говорит, «два с ружьями».
— Да не бойся ты! — успокаиваю мать, но меня тоже трясет.
Вдоль улицы ехали две подводы. Сзади к телегам были привязаны несколько коров и телок.
Двое военных, староста, писарь, еще один в штатском и двое понятых шли вдоль изб. Впереди — писарь. В руках у него список.
Останавливались не у каждой избы. Сейчас задержались у Никишиных. Старик вышел босой и сразу начал что-то кричать, размахивать руками, но со двора уже выводили телку. Ее начал ощупывать незнакомый толстый человек.