Повести
Шрифт:
Мы поклонились старику, он в ответ так небрежно кивнул, будто комара согнал со лба.
— Х–хапуга, — прошипел Илюшка. — Весь луг у общества отхватил. Скот пасти негде. Вот бы в кого пустил я всю обойму!
— Молодец, Илюшка! — хлопнул я друга по плечу. — У тебя… тоже есть голова.
— Чего? — не понял он.
4
Дня три назад пришел со станции Филя Долгий. На фронте он оставил глаз. Носит черную повязку. Долгий — это прозвище. Про таких говорят: «Рос, рос, да книзу погнулся». Он был немного сутул,
Весной, на свадьбе у кузнеца Саньки, Филя был шафером, а на третий день сам решил послать сватать к Гагариным Катьку, племянницу старосты Николая. Дело наладилось, сосватались, готовились к «запою», но в середине мая Филю, а с ним еще человек пятнадцать призвали на службу. Война расстроила свадьбу.
Я решил навестить Филю. Зашел к Илюшке. Тот сидел в сенях и чинил башмаки.
— Вот ты и сапожник. Кому? — киваю на разлапистый башмак.
Илюшка повертел башмак и, лукаво подмигнув, ответил:
— Ей!
— К свадьбе?
— В таких-то? — даже обиделся он. — Нет, для работы. К свадьбе со скрипом сошью.
— Илья, Филя заявился, слышал?
— Не к нему ли ты так вырядился?
— Брось башмак, пойдем.
Илюшка собрал немудрящий инструмент, снял фартук, вымыл руки и тоже прифрантился. Как же, идти нам через две улицы, а на одной из них живет его Козуля.
— С Ванькой как? — спросил он, когда мы вышли.
— Плохо его дело. В больницу надо.
Все эти дни на улицах почти никого. Народ на токах, молотят, возят снопы с полей.
— Может, и Филя уже молотит? — сказал я.
— Что же не молотить, глаз не рука, пустяк.
Дом Фили с небольшим палисадником. Возле крыльца нас встретила собака и залилась, как чумовая. Мы вошли в просторную избу, опешили. Что за базар! На полу, на лавках, на столе — всюду стружки, щепки, тесины, инструменты, бумага и… множество икон. Стояли иконы на скамейках, лежали ничком па полу, некоторые чуть видны из-под стружек, а среди всего этого сам Филя. Он стоял к нам спиной и, нагнувшись, усердно строгал коротенькую доску.
— Бог помочь, Филипп Егорыч! — громко окликнул я.
— Ага, — обернулся он к нам, — спасибо. Проходите, садитесь.
— Куда садиться-то? Святые все места заняли.
— Мы их отстраним, — и Филя начал убирать иконы со скамейки. Он был явно смущен нашим приходом, а больше всего, вероятно, тем, что застали его за такой работой.
— Починкой занялся? — спросил я его, усаживаясь возле Серафима Саровского.
— Да, святых в порядок привожу.. Но это Я так, на первых порах. Мухи их здорово засидели. Стекла-то отец вынул, в окна вставил, а мухи и набросились. И чего они съедобного нашли в угодниках, диву даюсь. Вон, полюбуйся, как разделали богородицу: ни лица, ни риз.
— Это какая из богородиц? — спросил я Филю.
— Кажись, троеручица, — ответил он.
— Ишь, троеручица, — позавидовал я. — Одну бы руку не мешало мне взять. Как раз было бы у нас с ней по паре.
Илюшка разглядывал почти доделанный иконостас.
Большая доска узорчато выпилена, посредине
— Вчистую? — спросил Илюшка, кивнув на черную повязку, перехватившую правый глаз Фили.
— Теперь не повоюешь.
— Какая война, — согласился Илья, — жениться — это да!
Мы рассмеялись: вот утешил! Но Илюшка продолжал, все более горячась. Мне не впервой слышать от него такое, но Филя насторожился. Видимо, он не успел еще подумать об этом, и хромой Илья напомнил сейчас, что и у него, у Фили, когда-то была засватана невеста. Молча начал убирать Филя святых, а Илюшка — откуда только слова брал? — все разжигал женитьбой. И как заманчиво рисовал семейную жизнь, как по–особенному ласково произносил, воспроизводя голоса молодаек: Филя, Петя, Илюша!..
Я не удержался от хохота, сначала смеялся и Филя, но когда Илюшка начал изображать, как мы будем звать жен, и особенно, когда произнес: «Катя, сходи за водой!» — Филя вздрогнул.
— Что-нибудь слышал о ней? — взволнованно спросил он.
— Про то и толкую, Филя, — сказал Илья. — Болтают, за Павлова Ванюшку сватать ее хотят. Ты вот воевал, а он дома сидел. Теперь метит отхватить девку прямо у тебя из-под носа. Не обидно?
Я толкаю Илюшку ногой, чтобы замолчал, дурак, а сам говорю Филе:
— Не слушай его. У Ильи только одна женитьба на уме. Помешался, хромой черт. Ваши на току?
— Молотят. И я пошел бы молотить, да боюсь, с непривычки или глаз кому вышибу, или сам последнего лишусь. Работать могу. Вот тебе… плоховато, — кивнул он мне на руку.
— Ничего, приспособлюсь. Ну, Филя, чини святых, а я пойду грабли делать. Илюха, иди невесте башмаки тачать.
Мы вышли.
Странное чувство охватило меня. Вот пришел еще Филя, придут другие раненые: мне бы надо печалиться, а я радуюсь. Радуюсь, что не один я такой, что есть товарищи. До войны, если в селе был хромой или безрукий, все его жалели, у всех он был, что называется, на виду. Не то теперь. Народ уже привык к таким. Остается только приспособиться к жизни, что-то делать. Но что? Опять стадо пойду пасти. А Настя? Я еще не видел ее и не хочу, чтобы она меня видела. Всюду, — где только меня не носило за эти годы! — неотступно она была в моих мыслях. И хотя письма ее были скупые, но в каждом слове, перечитывая, я находил иной смысл. Вот ее загадочные слова в одном из писем: «Будешь жив, приедешь, увидим». Но как теперь-то, когда знает, что я ранен? Потому и избегаю видеть ее.
Пусто в избе. Тьма мух. Поскорее отсюда, в мазанку. И вновь тоска. Взял полено, начал тесать, но топор туп. Разве на ток пойти? Вот переулок, наш амбар. В нем заветный сундучок с книгами. Открываю его. Сверху «Сон Макара», моя любимая книга. Беру ее, листаю. Последняя страница, последние строки о бедном Макаре, о его речи на суде перед богом Тойоном: «Разве он, бог, не видит, что и он, Макар, родился, как другие, с ясными, открытыми очами, в которых отражались земля и небо, и с чистым сердцем, готовым раскрыться на все прекрасное в мире?.. Как мог он до сих пор выносить это ужасное бремя? Он нес его потому, что впереди все еще маячила — звездочкой в тумане — надежда».