Повести
Шрифт:
— Надо бы разбудить.
— А чего делать?
— Молотить, — сказал я матери.
Она усмехнулась и притворно весело проговорила:
— Намолотился, сынок!
В сенях на столе мне собран завтрак.
— Урожай какой? — спросил я мать.
— Урожай? Сам шел, видел. Только ведь земли-то… испольной одну десятину, и то кое-как осилили. Лошадь плоха.
Лошадь, купленную без меня, я еще не видел. Вспомнился наш мерин, совершенно белый, как серебро. Оказывается, он сдох.
— Петя,
Когда братишка уходит, она таинственно спрашивает:
— Это чего же у тебя с рукой-то?
— Пока не совсем зажила.
— Пальцы… как?
— Пальцы… — мне не хочется говорить матери правду. Я весело добавляю: — Голова-то цела?
— Ну, ничего, — вздыхает она, — вздумаешь, на гумно приходи.
Вынимаю из корзинки бинт, марлю. Рана еще не зажила, но уже туго обтягивается свежим покровом ткани.
«Буду носить перчатку», — решаю я.
Бинтую руку крепко, помогая себе зубами, надеваю косынку и кладу в нее руку, как в футляр. Убираю со стола, подметаю в сенях… а что дальше? Что мне делать теперь дома одному? Тоска охватывает меня. Хочется на люди. Ведь я все время был словно в огромном муравейнике. А тут так тихо и одиноко.
Сепи такие же ветхие, какие и были давно, гнилушек стало еще больше. Крыша съехала набок вместе со стропилами, а в середине опустилась. Не крыша, а соломенное огромное седло.
«Охлопочу пенсию, найму поправить крышу, — решаю я, — а кое-что и сам сделаю. Одной рукою. Левой придерживать буду. Ничего, не робей, Петька… Пойду-ка на ток».
Едва открыл сенную дверь, как навстречу Илюшка.
— Здорово! — кричит он. — Явился, защитник царя и отечества?
— Здравствуй! А ты, как видно, успел уже отделаться? Куда тебя ударило?
— Во, брат, чуть не в самый грех, — и он показал на пах. — А тебя?
Я ему рассказал.
— Ну, это не страшно. Ваську Зайца, слыхал? Убили.
— Хороший был парень!
— Да, брат. А Ваньку в грудь садануло. Он хотел к тебе прийти. Пепка в болоте, слышь, завяз.
— Пепка? Такой богатырь? В болоте? — вздохнул я.
— А вон и Ванька ползет. Кашляет здорово.
Илюшка, опираясь на костыль, с трудом передвигается к двери и весело кричит в улицу:
— Эй, Ванек, ходи веселей! Тут батальон инвалидов.
В ответ ему хриплый кашель. Мы идем навстречу. Молча целуемся. Он улыбается, бледный, постаревший. Тяжело дышит. Усаживаю его, предлагаю чаю. Еле переводя дух, отмахивается, все еще улыбаясь.
— Вчистую?
— Да, расквитались, — говорю.
— Теперь только жениться, — вставляет Илюха.
Ванька рассмеялся. У него хорошие ровные зубы.
— Этот черт… все жениться… метит.
— Женюсь, ей–богу, женюсь! — встрепенулся Илья и костылем
— Чья, скажи?
— Боюсь, перехватишь.
— Я — хороший тебе товарищ, дурак ты эдакий.
Некоторое время мы сидим молча. В сенях, на улице тихо. Лишь с гумен слышен шум. Где-то гудит конная молотилка, — у попа на току или у Гагары. Ритмично, дробно бьют цепы, словно пулеметы за горой.
— Пенсию хлопотали? — спрашиваю я их.
— Как ее хлопотать? Вон солдаткам пособия три месяца не выдают. Староста денежки куда-то спустил.
— Он, слышь, просчитался, — говорит Илюшка. — Кому-то передал, кому-то недодал. Он — неграмотный.
— Большой грамоты не надо… чтобы корову себе купить.
— Пойдемте в лес. Там повеселее, — предложил я.
Лес от нас недалеко, мелкий дубняк и осинник.
Когда-то был крупным, сторожил его муж Агафьи, высокий старик Тимофей. Каждая тропинка, каждый куст в этом лесу мне знакомы. По старым пням восстанавливаю в памяти деревья. Семь лет тому назад лес был продан трем богатым мужикам, сведен ими и вот теперь порос молодняком.
Мы уселись в тени. Безумолку болтали о фронтах, — кто где был, о девках, о работе — кто на что годится.
Я лег вверх лицом. Сквозь листья виднелось голубое небо, а в нем, как нити, сухие неподвижные облака. Ванька все покашливает. Он ездил к фельдшеру, тот посоветовал съездить к врачу в уездный город. Но у Ванькиного отца нет лошади.
Не говоря Ваньке, решаю во что бы то ни стало свезти его в больницу. Надо заставить старосту дать хорошую лошадь, на телегу навалить побольше соломы. Еще лучше — самому мне с ним ехать. Кстати подам прошения о пенсиях, явлюсь к воинскому начальнику.
— Ребята, — говорю им, — принесите документы. Буду писать о пенсии.
— На пенсию не проживешь, — кашляет Ванька, — делать что будем?
— «Делать–делать», — сержусь я. — Экий работяга! Отдохнем, подумаем.
— Не могу… без работы. Выйдешь на ток, все работают, а ты… как дурак. И стадо пасти… Побегай за скотиной… Сразу дух вон.
— О стаде и думать нечего. Выздоровеешь, там земли нарезка будет, вот и жизнь пойдет, — утешаю я.
— Хорошо, холостые мы, — говорит Ванька, — наказнились бы жены.
— Чего казниться? — откликнулся Илюшка. — Подживет нога, на свадьбу прошу.
— Жениться недолго, а к чему? Земли нет, лошади нет, изба развалилась. Отец — старик, сам — ни к черту.
Горькие слова Ванька проговорил с трудом. Видимо, он не раз думал над этим. Сердце у меня сжалось.
— Ваня, — строго начал я, — не все у. нас пропало. Ей–богу, не все! А что руки нет или ноги, — не вернешь теперь. Вон Семен Фролов совсем остался без ног. Надо сходить навестить его, утешить.