Повести
Шрифт:
тогда столько крови, столько безвременно отданных за нее жизней, столько человеческих мук и
страданий - есть же в этом какой-нибудь смысл. Должен ведь быть.
Вот только у него смысла получалось немного - хотя в этой мучительной ночи он отмахал шестьдесят
километров, но база оттого не стала ближе, чем была вчера. Может, еще и дальше, потому что вчера у
него была полная сил группа, неистраченная решимость, а что осталось сегодня? Даже у него самого,
что ни говори, убыло силы, а главное - вместе с базой пропала прежняя ясность цели - он просто не
знал, что предпринять и куда податься.
Впрочем, сначала нужно было пробраться к своим.
И они с Пивоваровым, подхватив в руки лыжи, снова сползли с откоса на дно все того же
противотанкового рва. Дальше идти к шоссе стало небезопасно, они затаились за очередным земляным
изломом, изредка выглядывая из-за него на открывшийся участок дороги. Часто выглядывать не имело
смысла - колонна войск тянулась там без конца и начала - перейти шоссе в такое время нечего было и
думать. Значит, опять надо было ждать. И лейтенант принялся покорно коротать время на стуже, почти в
отчаянии, в полукилометре от немцев. Теперь недавнего нетерпения не было, он готов был сидеть здесь
до ночи, все равно днем никуда нельзя было сунуться. К тому же он еще не принял ровно никакого
решения и не знал, куда направиться - дальше или, может, следовало возвращаться за линию фронта к
своим. С Пивоваровым он почти не разговаривал - разговор помешал бы слушать, а слух теперь был их
единственной защитой в этом бесконечном, заметенном снегом противотанковом рву. Ивановский время
от времени доставал из кармана свои часы, которые лишь свидетельствовали, как безостановочно и
79
быстро шло время. Приближалась студеная зимняя ночь. Невзирая на холод, очень хотелось спать.
Наверно, только теперь лейтенант почувствовал, как изнемог он за этот ночной бросок. Напряжение, ни
на минуту не оставлявшее его несколько дней подряд, постепенно спадало, незаметно для себя он даже
вздремнул, прислонившись спиной к морозному снежному склону, и вдруг зябко прохватился от тихого
голоса Пивоварова:
– ...а товарищ лейтенант! Проходят, кажется.
– Да? Проходят?
Пристроившись на откосе и высунув из-за насыпи голову, боец наблюдал за дорогой, голос его
прозвучал обнадеживающе, и лейтенант тоже взобрался на откос. Шоссе действительно освобождалось
от войск - последние повозки медленно удалялись на восток. Наверно, надо было бежать к пригорку.
Они подхватили лыжи и трусцой побежали по дну рва, ступая в глубокие, еще не заметенные снегом
свои следы. Им опять повезло, они вовремя выбрались на укатанную пустую дорогу и, перебежав ее,
снова скрылись во рву. Пока бежали, основательно прогрелись, у Ивановского вспотела спина, а у
Пивоварова опять густо заплыло потом лицо - со лба по щекам стекали крупные, будто стеариновые,
капли. Тяжело дыша, боец размазывал их рукавом маскхалата, но нигде не отстал, не замешкался, и
Ивановский впервые почувствовал дружеское расположение к нему. Слабосильный этот боец проявлял,
однако, незаурядное усердие, и было бы несправедливым не оценить этого.
За первым изгибом рва, на пригорке, Ивановский замедлил шаг и несколько раз с облегчением
выдохнул жарким паром. Кажется, опять пронесло. Откуда-то издали послышалось урчание дизелей, но
это его не беспокоило. Его мысли уже устремились вперед, туда, где их возвращения ждали четверо его
бойцов, и первой тревогой лейтенанта было: как там Хакимов? Конечно, глупо было бы ждать, что тот
очнется и встанет на ноги, но все-таки... А вдруг он скончался? Почему-то подумалось об этом без
должного сожаления, скорее напротив - с надеждой. Как бы все было проще, если бы Хакимов умер, как
бы тем самым он услужил им. Но, видно, это не в его власти.
Где-то совсем близко, во рву, были его бойцы, и лейтенант прислушался, казалось, он уловил чей-то
негромкий голос, как будто Краснокуцкого. Лейтенант вышел из-за очередного излома и неожиданно
лицом к лицу встретился с Дюбиным. Очевидно, заслышав его приближение, старшина обернулся и с
напряженным вниманием на буром лице взглянул в глаза лейтенанту. Неподалеку у откоса сидели в
снегу Лукашов, Краснокуцкий, Судник, а возле волокуши с Хакимовым, горестно сгорбившись, застыл во
рву Заяц.
Все повернулись к пришедшим, но никто не сказал ни слова; лейтенант, тоже молча и ни на кого не
взглянув, прошел к волокуше.
– Что Хакимов?
– Да все то же. Бредит, - сказал Лукашов.
– Воды давали?
– Как же - воды? В живот ведь.
Да, по-видимому, в живот. Если в живот, то воды нельзя. Но что же тогда можно? Смотреть, как он
мучается, и самим тоже мучиться с ним?
Лейтенант вгляделся в бледное лицо Хакимова со страдальческим изломом полураскрытых, иссохших
губ - боец едва слышно постанывал, не размыкал век, и было неясно, в сознании он или нет.
– Надо бы полушубком укрыть, - сказал издали Дюбин. Ему раздраженно ответил Лукашов:
– Где ты возьмешь полушубок?
– Ну погибнет.
– Давно пришел?
– не оборачиваясь от Хакимова, спросил Ивановский.
– Час назад, - сказал Дюбин и кивнул в сторону Зайца.
– Вон из-за него лыжу сломал.