Повести
Шрифт:
С верховьев тянуло свежим ветерком, рябил он на плёсах поверхность воды и обрывал мёртвые листья с кустов. Пронзительна и печальна осень Севера! Сочными красками ляпает подступающий холод на холсте обмершей тайги завораживающие картины.
Жёлтая, метельчатая трава на косах, рубиновые кусты карликовой берёзки, лимонной спелости лиственницы, голубая вода среди алых гранитных валунов, безоблачное пустынное небо, синее до тоски и ощущения бескрайное.
Стерегут невообразимый простор острошлемные хребты гор, обмётанные первым снегом. Пролетит пара непуганых уток-каменушек к перекату, и опять только рокот прозрачной воды, тысячелетиями шлифующей гальку.
Расположились пообедать. Антон вытащил из реки трёх ленков на спиннинг, сварили на скорую руку уху. Отвалились от застланного клеёнкой бугра отяжелевшие.
Бибиси был угнетён соседством Максимыча и на удивление молчалив. Скучающе озирался по сторонам. Длинный постреливал тяжёлым взглядом на начальника, улыбающегося болтовне Фанфурина.
Семён заметил это и подумал, что Антон и Носов чем-то схожи. Как отец и сын. Проступала в них затаённая осторожность и недоверие к людям.
Переехали реку выше переката. Вездеход с трудом выполз на крутой берег и запетлял между стволов деревьев на мигающий в их просветах зазубренный перевал.
Фомич подсказал перед отъездом, что брусника не побита морозом только на глубоко врезанной в скалы реке Джелтуле, там есть талики, и тепло земли не даёт заморозкам разгуляться. Гусеницы лязгали по камням, проваливались в бочажины, трещал под ними подлесок и сухостой.
Семён мог бы не ехать сам, но Лукьян уговорил его отдохнуть от работы. И душа будет спокойна, что ничего не случится с посланными людьми. С трудом, без грунтозацепов на траках, забрались на седловину перевала. Кругом голые скалы и тундра.
Торчат из редкого, исковерканного ветрами стланика черные головешки громадных останцев, от них распадаются завалы камней. Густо стелются заросли рододендрона, кустарниковой ольхи и хилой берёзки.
Перед глазами распахнулась величественная панорама Джелтулы со многими долинами притоков. Тёмной стаей бегут по реке ельники, мерцает светом меж них вода, горят на солнце не растаявшие с зимы наледи. Южные склоны сопок облиты оранжевым пожаром осинника, оправдывая название реки.
Толкутся в верховьях гольцы Станового хребта, колышутся в мареве голубой дымки. Вечнозелёный кедровый стланик стекает вниз волнами непролазных зарослей к подножью пойменного леса. По распадкам, к вершинам, тянутся прозрачные гривки покорёженных ветрами и стужей лиственниц.
Вся эта картина завораживала, заставляла с печалью признать свою беспомощность, скоротечность человеческой жизни перед бессмертием природы. Горы эти стояли и сто, и миллионы лет назад, будут стоять ещё столько же, а нас не будет.
Эта могучая и нетронутая красота заставляла притихших людей осмыслить свое место в жизни и её цель. Фанфурин вытащил Максимыча из кабины.
— Посмотри кругом, старый! И всё это фашисты у нас собирались отобрать? Нет, не зря мы головы клали на эту землю, — они стояли на краю обрыва, обнявшись, показывали друг другу куда-то за горизонт.
Они забыли напрочь о спутниках, бруснике, золоте. Они любили свою землю, отстояли её своей кровью, пронесли эту любовь через войну и мирные годы и не разучились удивляться.
Потихоньку начали спускаться. Длинный шёл впереди, выбирая дорогу меж завалов, его лыжная шапочка мельтешила в стланике, и взлетала над ней зовущая ладонь.
До берега Джелтулы ехали часа три. Мешали каменистые осыпи, деревья, поваленные поперёк ручья, размытые уступы. Наконец, проскочили марь и вырвались к реке посреди старого горельника, остановились.
Ни тропинок, ни дорог, ни кострищ и ржавых банок. Дикая и суровая природа обступила со всех сторон умаявшихся пришельцев. Могуче шумела большая река. Угрюмые ельники сплелись ветвями, до черноты обросли мхом-бородачом, острова были забиты горами сухого плавника.
Ковалёв отдал распоряжение табориться: место хорошее, дров много, сухая полянка рядом с водой. Сам наладил спиннинг и ушел с Длинным за гремящий перекат к устью ручья Забытого.
Обычно крупная рыба собирается на жировку у впадающих ручьёв в ожидании спуска хариуса. Забытый выпрыгнул из бурелома в реку через гребенку валунов; пенистой струей он крутил воронки на тихом плёсе. По краю глубокой ямы щупальцами спрута шевелились подмытые корни деревьев.
Забросили блёсны. Тугое сопротивление воды пронзило сердце ожиданием рывка. Как голодные собаки, отпихивая друг друга, набросились на блестящий металл полуметровые лимбы.
Забурунили воду звонкие жилки, зазвенели от напряжения. Огромные, похожие на кету рыбины, выброшенные на гальку, меняли окраску от светло-пепельного до фиолетового цвета с ярким вишнёвым оттенком. Мощно гребли хвостами камни, зевали зубатыми ртами.
Яма-улово, откупившись положенной данью, затаилась, не выпуская больше стремительные молнии хищников. Несколько лимб, уколовшись о тройники, потеряли интерес к блёснам. Маленький ленок погонялся за приманками и ушёл на глубину.
Положили спиннинги на холодную гальку косы и сели передохнуть. Самая матёрая, почерневшая, как головешка, лимба всё ещё выгибалась дугой, рвалась к воде, ознобисто дрожа розовыми плавниками. Длинный поднял сапог и с размаху ударил рыбину по голове каблуком.
Рыба сонно чмокнула ртом, выпустив из него два тёмных комочка. Антон нагнулся, ковырнул их пальцем и брезгливо потряс ладонью.
— Мыши! Вот сволочь! Ведь сытая, а на блесну позарилась. Тьфу! — он шагнул к берегу и вымыл руки.
— Да и ты хорош, чего над рыбой измываешься, — недовольно скривился Семён и размеренно откинулся на спину.
Шумит, бурлит река. Низкие облака зацепились за горбы сопок, налились алой спелостью заката. От воды несёт сырой прелью, вялым осенним листом и зябким холодком. В тёмном ельнике пересвистываются рябчики.
Но всё это доплывает, как во сне, издалека и тихо, притупляя мысли и отрешая от всех забот.
Не хочется спорить ни с Длинным, ни с самим собой, вот так бы подольше лежать на холодящих спину камнях, смотреть в потухающее небо, слушать воркованье реки и голоса птиц, отступиться от жизненных неурядиц и горечи воспоминаний.