Повести
Шрифт:
Еще и до пограничников все было ему сегодня трын-травой, а здесь, на судне, нами обоими овладел прилив свирепой радости — видно, каждый из нас до этого момента не верил в мое отправление. И хотя опытный глаз вахтенного матроса сразу ввел, конечно, на нас некую поправку, на меня вахтенный опять посмотрел вопросительно и с опаской. Кто я? В паспорте было написано, что старпом. А на самом деле? И на всякий случай, как выяснилось уже впоследствии, матрос пустил по судну предупреждающую весть.
Никаким старпомом я не был, поскольку для этого, как минимум, потребно мочь им быть, а сие включает
На флоте существует давний и очень распространенный институт дублерства. Бывают дублеры капитанов, механиков, штурманов. Дублерами же, чтобы не мучиться со штатным расписанием, удобно посылать в плавание артистов или художников. Так что в отделе кадров решали лишь то, кем меня послать, дублером кого.
В анкете все обо мне было написано.
— Сколько, — спрашивают, — в вашей «Группе профессиональных литераторов» сейчас человек?
Я сказал.
— Это на четыре миллиона, на весь Ленинград?
— На весь.
Наморщив лбы, они стали считать. Редкость члена «Группы профессиональных литераторов» получилась неимоверно высокой. Намного выше редкости капитана. Я понимал, что меня разыгрывали.
— Но дублером капитана все же мы вас не пошлем, — говорят. — А как вы смотрите на то, чтобы поплавать дублером старпома?
Я понимал, что розыгрыш дошел до максимума. Но они вписали мне громкую должность в морской паспорт, а теперь на эту надпись, слегка стекленея глазом, смотрел матрос у трапа, профессор же раздувал и раздувал его вспыхнувшее любопытство.
Капитану было не до нас. Отход большого судна с пятью сотнями иностранцев на борту — дело хлопотное. Особенно в том случае, если судно отходит из своего родного порта, где простояло сутки, а до тех пор не было четыре месяца. Капитану было не до нас. Но капитан на престижном пассажирском судне — это не тот человек, который может не принять гостя.
Винтовой колпачок загранбутылок отрывается от пояска со звуком специфическим. Мы с Андреем услышали этот звук не без удовольствия, хотя, вероятно, не дослушали тихого смысла этого звука — ведь сама идея отделения пробки на винте предполагает возможность и обратного действия — завинчивания. В подобном устройстве пробки есть деликатное напоминание о необязательности опорожнения бутылки до дна.
— Простите, сам не могу, — сказал капитан, огромный, подтянутый и сероглазый. От него пахло туалетной водой «Олд спайс». — Мне всю ночь на мостике.
— Я перед работой тоже ни-ни, — скромно сказал профессор. Прозвучало это как сообщение, что сейчас-то мы с ним совершенно свободны.
Надо было поскорее уходить. Но этикет не давал такой свободы. Я незаметно подвинул моему другу его книгу — килограммовый кирпич в коленкоровом переплете, который пока что лежал лицом вниз невдалеке от бутылки. Книга называлась просто: «Онкология брюшной полости». И подписать ее следовало тоже просто: такому-то и такому-то с надеждой, что никогда ему это не понадобится. И подписаться: «Автор». Капитана звали Анатолий Петрович, и мы оба принимали все меры, чтобы это отчетливо помнить. Я надеялся на память Андрея, зная, как ничто не влияет на его удивительную игру в шахматы, а также на общую связность и ясность мысли. Поэтому, когда он взял книгу и уверенно начал писать имя капитана на титульном листе, я ничего не опасался. А зря. «Анаторию», — прочел я. То, что профессор читал, никогда не пропадало бесследно, всегда в чем-то сказывалось. Так и теперь — Дарий, Баторий. Начитался.
— Ты что? — спросил я. Плыл-то на этом судне все же я, а не он. — Ты что пишешь?
Исправленной надпись выглядела еще хуже. Но капитан и бровью не повел. Вот он, флот, и работа за границей. Капитан ничем не показал, до какой степени мы ему уже невыносимы. Однако испытания его были на сей раз не кончены. У Андрея много удивительных качеств — например, умение сохранить общую возвышенность цели, ради которой он живет. Или его загадочная работоспособность. Или твердость руки в операционной, какими бы ни были предыдущие сутки. Но еще одним удивительным качеством является его умение задать простой вопрос собеседнику так, что собеседник абсолютно не в силах ответить.
— Слушайте, — сказал он капитану, — я все хочу спросить у вас: а как вы относитесь к Ивану Никитичу?
Анатолий Петрович, как я узнал уже потом, долго работал с Иваном Никитичем бок о бок и даже когда-то, кажется, тот был у него в подчинении. Отношения их, надо думать, не были простыми. Давние, противоречивые и наверняка не безболезненные. Профессор, конечно, знал это. А если и не все знал, то своим звериным чутьем врача учуял.
— Ну так как? — словно не слыша повисшего в каюте тяжелого молчания, спросил он. — Худой, говорят, человек? И моряк никудышный?
Это уже было явной провокацией или игрой в чудачка. Даже я при самом поверхностном знакомстве с флотом слышал уже об Иване Никитиче как о замечательном штурмане. А то, что он за своих штурманов и капитанов стоял горой, это тоже было известно на флоте всем.
— Его, говорят, многие не любят? — продолжал мой друг.
Капитан встал. Сейчас попросит освободить его от этого разговора, сжимаясь, подумал я. Но капитан вдруг улыбнулся.
— А за что его любить? — громко, на весь капитанский салон сказал он, словно обращаясь не только к нам двоим. — И почему его нужно любить?
— Вот это мне нравится! — воскликнул профессор. — Ну-ка, давайте жарьте!
Тут из спальни капитана раздались звуки. Кто-то вставал с постели. Досиделись, подумал я. Но что же это он двери не закроет? Однако недоумевал я недолго. В спальне кашлянули, щелкнула подтяжка, звякнула о спинку стула металлическая пуговица. Сначала я увидел черный рукав. На этом рукаве были две золотые нашивки, одна из них широченная. Через минуту коренастый моряк появился из спальни.
Это был Иван Никитич. Держался он здесь иначе, чем у Андрея дома.