Повести
Шрифт:
Там, прислоненные к стене, то ли заготовленные впрок, то ли уже выброшенные, стоят щиты: комбайнер в поле, строитель на фоне подъемного крана, и на каждом щите на месте лица — дыра.
А сквер, весь сквер вокруг ларька запружен людьми. Война кончилась! Победа!.. Кто-то играет на баяне, вальсирует сразу с десяток пар. Особенно выделяется одна, мужчина в пальто с плотной, уже начинающей седеть женщиной. Они кружатся в каком-то упоении. У нее спал с плеча голубенький газовый платочек и летит по воздуху, летит, взмелькивая то у правого, то у левого плеча, а она что-то поет и кружится,
По улице мимо сквера ползет поливочная машина, ребятишки толпой бегут за ней и рядом, стараясь заскочить вперед, под струю, и, опередив их, пожилые тетки, седые, тоже выскакивают под эту струю, а потом стоят, не отряхиваясь, и громко, от всей души хохочут, хвастливо кричат на всю улицу:
— Девки, меня больше всех окатило! Меня-то всю залило! Ха-ха!
А по их лицам с мокрых волос катится вода.
Вечером мы все вместе, вся наша коммунальная квартира, собираемся на кухне. Нет только Мишки. Он еще днем ушел с девчонками.
Мы накрываем общий стол и садимся по своим привычным местам. Глафира — с торца, я — рядом с мамой, напротив тети Али.
— Давайте-ка сменим лампочку, — предлагает Глафира. — У меня там есть стосвечовка. Вкрути-ка, Вася.
— Куда же такую, лимит выйдет, обрежут свет.
— Не обрежут! Ни фига не случится. Пусть по-настоящему будет светло!
Я заменяю тусклую сорокасвечовку. И на кухне вдруг разом делается просторнее, радостней, праздничнее.
— Ну вот, другое дело, — говорит Глафира.
Достает бутылку и, шлепком по донышку выбив пробку, разливает водку. Все смотрят, как она льет, ждут.
— Ну… — оглядев всех, встает Глафира. — С Победой!
Она поднимает рюмку, и мы все встаем.
— С Победой, дорогие товарищи!
— С Победой, Дуська, Вася! — говорит тетя Аля.
— И вас с Победой!
Мы чокаемся. Расплескивая водку, обнимаемся, сгрудившись над столом, целуемся.
— С Победой! Ура! Ура! Ура!
Кричим громко и долго. И снова обнимаемся.
— С Победой!
— Вот так теперь и будем все вместе собираться, — говорит тетя Аля. — За одним столом. Самое большое счастье, когда люди вместе. Ни барахло, ни деньги не нужны, а вот чтоб люди были.
— Давайте еще сразу по одной, — предлагает Глафира и тянется за бутылкой.
— Куда торопиться, Глашенька.
Но Глафира не слушает, льет.
— За тех, кто делал Победу. За всех павших! — глухим, сдерживаемым голосом говорит Глафира. — За всех!
— За них! — повторяет торопливо тетя Аля, а слезы катятся у нее по щекам. — За Толечку моего, за Муську, за всех!.. Ах, Муська, как же ты не уберегла себя! Как бы ты сегодня была нужна нам!
— И за моего любимого Митю, — вдруг добавляет Глафира.
— Как? — Все удивленно поворачиваются к ней. — Да что ты, Глаша?
— Нет его, все! — Она сидит,
— Да с чего ты взяла-то? — робко, не соглашаясь с услышанным, не веря, спрашивает тетя Аля.
— Черная бумага лежит. Еще с сорок первого года.
— И с той поры ты все молчала?.. Молчала?..
А мне припомнилось, как в день моего возвращения в Ленинград она стояла в углу в коридоре, обхватив Митины удочки. И как потом часто закрывалась у себя в комнате, пила водку. Глушила горе. Не искала сочувствия. Ни с кем не хотела своей скорбью делиться Глафира.
— Господи, сколько потеряно!
— За всех!
За столом становится тихо. Все поникли, призадумались.
— А теперь, девочки, давайте немножко поплачем, — говорит тетя Аля. — Вот и дождались мы этого дня, светлого праздника. Тысяча четыреста восемнадцать дней мы ждали. Давайте, девочки, поплачем немножко. Сегодня нам прощается.
Она склоняет голову, подносит к глазам скомканный платок.
— На фиг! — вдруг распрямившись, откинувшись, кричит Глафира. — На фиг!.. Наплакались. Не будем плакать!.. Они за этот день головы положили, за то, чтоб весело было. Так имеем ли мы право плакать? Нет! Петь будем! — Она осматривает присутствующих, глубоко, шумно вдыхает и вдруг глушит всех нас своим громовым неуемным раскатистым басом:
Частица черта в нас Заключена подчас!..Гудит, гремит Глафира. Дребезжит посуда на столе, вибрирует в лампочке «волосок».
— Пой, Вася, помогай! — толкает она меня.
И неожиданно, как взрыв, — бах! Вздрагивает дом. Все вскакивают. Салют, салют! За Таврическим садом, над крышами домов, взлетают ракеты. По всему небу брызгает красным, желтым, зеленым.
— Ура! — кричат на улице, где собралась толпа, особенно многолюдная у перекрестка.
— Ура-а! — громче и дольше всех вопят ребятишки, бегут в ту сторону, где стреляют.
— Ура! — кричим мы, сгрудившись у окна. — Победа! Победа! Ура! — Обнимаемся, целуемся.
— Победа! — кричат из всех окон нашего дома.
Вернувшись в комнату, я достаю Муськин дневник и следом за ее записями делаю свою первую запись:
«9 мая 1945 г. Победа!»
ВЕСНОЙ, ПОСЛЕ СНЕГА
Ездовой был белобрысый солдат года на три старше Василия, Шинель нараспашку, пилотка на затылок, глаза веселые, озорные, зуб золотой. Василий долго уговаривал его, упрашивал, но он отвечал одно и то же:
— Нет, не могу! Ну не могу! Хоть сердись, хоть нет — не могу! Прямо — куда угодно, а в сторону — не поеду. Я на службе.
— Здесь недалеко. Километров семь.
— Все равно не могу. Видишь, на шоссе тонем, а куда же в сторону!
— Да мы столкуемся с тобой!