Повести
Шрифт:
Самагир сердито крякнул.
— Волком был — хищничал в заповеднике… Тогда и человека отправить в Страну предков мог, а копытных бил с разбором — брюхатых маток обходил.
— Сам баил мне, неделями голодал. Попадись тебе в ту пору…
— При чем тут голод?.. Не-е, старуха, у эвенка всегда сидит в нутре совесть, всегда.
Осип запалил потухшую трубку и окинул суровым взглядом своих собеседников.
— Вот, Ондре, слухай, што будет тебе баить старый Самагир, може, и сгодится в жизни. Один раз я пошел с приезжими людьми на голец Двух Близнецов. Тропу показывал им. Привел, куда надо было. Смотрю на них и не узнаю. Глаза разгорелись. Жадно разбивают молотками камни и что-то пишут и пишут. Про еду забыли. Вечером я разыскал старшего начальника и говорю ему: «Уговор наш помнишь? Однако, Самагир пойдет домой?» Он согласился, похлопал меня на плечу и сказал: «Как же, помню уговор-то, помню! Спасибо, отец, к большим богатствам ты нас привел». Распрощался я и начал спускаться с гольца. Но вот беда — в пути занемог. То ли осерчал Горный Хозяин на меня за то, што его богатства выказал ученым людям, и вселил в тело хворобу, то ли простуда вкралась, не знаю. Хворь-то так сильно крутнула меня, што вся сила ушла, осталось одно дерьмо. Ноги отказали, ползу, как червяк. Долго тянулся к дому или нет — не помню. И вот, дополз я до крутого взлобка и понял, што не одолею его. Нет сил моих. А чую, што там вершина горы, вниз-то можно и боком скатиться… «Пропал Оська, тут тебе и сгнить суждено, — думаю. — Ужо закурю, пока пальцы держат спичку с коробком, а то без курева как душе улетать в Страну предков, тоскливо будет». Долго мучился, пока зажег спичку, и задымила моя трубка. Отлегло на душе.
Взглянул вверх, а надо мной, совсем рядом, стоит изюбренок. Подумал я, что злой дух оборотился в зверушку и хочет заманить Оську в свой грешный чум. Стал молитвы читать — не помогает. Ущипнул себя, протер глаза — нет, никакой не оборотень, а живая зверушка.
Кто-то шепчет мне: «Оська, чего мешкаешь, кровь-то изюбра одолеет твою хворобу».
Я послушался. Кое-как поднял ружье и приловчился пальнуть. Дело такое страшное: чуть ружьем не достаю зверушку, а она доверчиво смотрит на меня и большими влажными глазами заглядывает в мою душу. Опустились руки: лучше самому издохнуть.
Долго я лежал после этого. Набрался силы, поднял голову, а изюбренок тут же стоит. Присмотрелся — вроде как глазами манит меня, зовет к себе наверх. Подвинулся я на локоть вперед — изюбренок подался назад, а по глазам видать, доволен, бодрит меня, «так, мол, так». Я снова подался, зверюшка отпрыгнула и уже веселее смотрит на меня. Откуда-то взялась у меня сила — заполз на взлобок, одолел окаянную гору. Изюбренок мой отскочил в сторону на седловину горы, а вниз ни шагу.
Лежу, отпыхиваюсь. Проклинаю свою хворобу и немочь, распекаю на чем белый свет стоит всех злых и добрых духов и даже до самого Горного Хозяина добрался. Это все Антона — друга наука. Он всю дорогу мне толмачил: «Нет ни духов, ни «хозяев», все выдумали шаманы». Знамо дело, я и сам убедился в этом, но все же, когда смерть-то стоит за затылком, понятно, и молитву вспомнишь по старой привычке.
Малость отлегло, я поднялся на локти, огляделся кругом. Вижу, мой изюбренок насторожился и смотрит под гору. По всему видать, чего-то боится. Э-хе, думаю, не зря липнешь к человеку. Зарядил берданку боевым патроном и ползу вниз. Изюбренок мой не отходит от меня. Большими ушами поводит, а в глазах страх горит. Сполз, значит, я в ключ, тут меня и обдало дурным духом. Мне стало все понятно — медведь задрал матку, а теперь мясо душнит, чтоб для него слаще да мягче оно стало.
Подполз к большому дереву и стал осторожно осматривать колодник. Знаю повадку черного зверя, заколдуй его шаман, любит лежать под колодой, где сыростью да холодком веет. «Или хитрит, или дрыхнет обжора», — думаю я.
Вдруг ветер повернул. «Теперь набросит человечий дух на зверя, а он, так и знай, из-за мяса налетит драться», — только успел подумать, как из-за черной колоды показалась большелобая голова. Зверь вздыбился над колодой и взревел страшным голосом, сердитые глаза сверкают огнем — хотят увидеть супротивника.
Самагир достал свою трубку и не спеша начал очищать ее от нагара. Потом набил табаком и запалил. Любит старик делать паузу в самом интересном месте своего рассказа. Чимита знала эту манеру Осипа и потому молча продолжала мять шкурку ондатры. А Андрейка нетерпеливо заерзал на скамейке. Старик ухмыльнулся и продолжал свой рассказ:
— Дьявол его задери! Мешкать-то некогда, взял да и бабахнул в грудь. Завалило дымом. Смотрю, показалась колода, а зверя нет. Знаю его, чертяку, на обман шибко мастер, прикинется дохлым, а чуть сунься к нему, залапает, загрызет.
Нож в зубы и ползу к колоде. Прислушался. Приподнялся над колодой, заглянул: лежит. Пырнул ножом. Не тут-то было, всю силенку проклятая хворь отняла. Кое-как перегрыз горло и напился горячей крови.
Потом навалилась на меня дремота, давит, окаянная, удержу нет, чую, как проваливаюсь в мягкую утробу медведя, кто-то вертит меня и окутывает темным медвежьим пухом…
Долго я спал. Шибко долго. Проснулся на другой день. Лежу рядом с медведем. Небо надо мной смеется. Деревья тихо шепчут, уговаривают Оську, штоб он не умирал. Птицы весело поют — хвалу возносят солнцу, дающему тепло, изобилие и любовь.
На соседнем дереве бельчиха-мать распекает свою детвору, велит им сидеть в гнезде-гайне. Догадываюсь, соболь привалил к мясу. Говорю шумливой матери: «Не бойсь, сестра, соболько изюбрятины нажрался, не тронет твоих бельчат».
Тут и самого потянуло на еду. С трудом распорол зверю брюхо и добрался до нутра. Рву по-волчьи зубами, глотаю, давлюсь. Такого жору у меня, кажись, никогда не было, нет, не припомню.
Обжору всегда гнет на сон. Я снова спать. Так со мной было дня три. Утром на четвертый день встал на ноги. Кружится голова, тошнит, как с перепою. Подумалось: «Надо водицы испить и умыться, все будет легче». Дошел до Духмяной, наклонился над речкой, а из воды смотрит какой-то страшный зверь — лохматый, черный. «Злой дух пужат… эка, нашел время», — думаю я. Попятился, он — тоже. Тут я раскумекал. Стыдно стало, спужался самого себя. Осмотрелся кругом, вижу, ко мне наклонилась горбатая береза, бодрит меня и тихо смеется. Стало легче. Чую, кто-то подошел сзади и следит за мной. Я оглянулся. Из-за куста черемухи на меня смотрит мой изюбренок. Знамо дело, старые приятели, улыбнулись друг другу. Говорю:
— Ожил Оська-то, теперь держись возле меня, в обиде не будешь.
Привел я зверушку на перевал к скалам-бойчам, штоб знала глупышка место, где можно схорониться от хищников. Тут и собачки разыскали меня. Бросились чертяки на изюбрушку, но я взревел на них, унял. А изюбренок скок, скок с камня на камень, заскочил на бойчу-отстой и дразнит оттуда собачек.
— Теперь здесь и спасай свой живот, места тут кормистые, а придет время большого мороза, подкормлю тебя сенцом, — баю зверушке, а она смотрит на меня большими своими глазами, ушами хлоп-хлоп, дескать, все понятно, благодарствую, человек. Вот так и завелась у нас с Чолбон дружба. Иду на охоту — она встретит и проводит, с охоты плетусь — тоже.
В Медвежьем Ключе рассолил солонец, без соли-то зверю тоже худо. Там же есть полянка с мою шинель, в сенокосное время копешечку сенца ей сгоношу. И до чего же понятлива зверушка, до прихода времени большого мороза не подходит к сену, значит, бережет. Вот хитруха!
Самагир многозначительно посмотрел на Андрейку, набил трубку новой порцией самосада, запалил и опустил седую голову.
Не утерпел Андрейка, спросил у старого:
— А собаки-то как? Наверно, гоняли Чолбон?
— Э, паря, собачки-то с понятием народец! Ни-ни, даже наоборот, оберегали ее.