Поветрие
Шрифт:
– Звать меня Максимом, – ответил он. – А тебя как величать?
– Василисой, – ответила мельничиха. – Вишь, по молодости была прекрасная, а теперь давно уж стала премудрая.
– А монах этот третий день уже в жару, – продолжил Максим.
– Плохо дело, – покачала головой мельничиха. – Два дня да без лечения… Ему у вас в монастыре укус-то не прижигали? Обори-траву в рану не сыпали?
Максим пожал плечами.
– Откуда мне знать? Должно быть, нет.
– Ох, худо дело, ох, худо… – снова раскудахталась баба. Сын ее в это время глядел на ночного гостя исподлобья,
– Ну, раз худо, так пошли за своим человеком поскорее, – сказал на это Максим.
– Кого ж я пошлю? – удивилась мельничиха. – Не Стешу же, одну, в глухую ночь-то. А сама и подавно не пойду. Страсть такая.
– Ну, тогда я сам пойду, – сказал Максим, подтянув пояс. – Ты мне только скажи, куда ехать-то. У меня конь, я живо домчу.
– Как же я тебе скажу, голубь? – мельничиха уставилась на Максим а так, словно он жуткую глупость сморозил. – К тому человеку ходить никому нельзя кроме тех, кто дорогу знает. Ежели я тебе скажу, где его сыскать, мне ж потом головы не сносить. Нет уж, чернец, поезжай-ка ты назад, в свою обитель, а я как солнышко забрезжит, быстро к тебе человека пошлю – ясным соколом прилетит.
– Мне без того человека являться не велено, – ответил Максим мрачно. Он уж понял, что по-хорошему с мельничихой не сладит.
– Ну, тогда посиди здесь у меня, выпей, вон, кваску, а то – поспи: чай, всю ночь скакал?
– Да что это за человек такой, что к нему запросто прийти нельзя? – воскликнул Максим. – Не леший же, в самом деле?
– Тьфу-тьфу-тьфу! – заплевала мельничиха во все стороны. – Ты в своем уме, ночью в лесу такие вещи говорить?!
Она несколько раз размашисто перекрестилась на закопченный образ в углу.
– Человек он, такой же, как мы, грешные, но ходу к нему всякому проезжему нет, а есть только тем людям, что у него в доверии состоит, вот навроде меня, – сказала она, отогнав нечистого. – Но ночным делом я к нему не пойду, хоть ты мне рубль серебром дай! Тем более, ты сам говоришь, что в лесу этакое…
Максим подивился: ничего такого он, кажется, не говорил. Стало окончательно ясно, что добром от нее ничего не добьешься.
– Ты баба эти разговоры брось, – сказал Максим. – Отец-игумен тебя возле монастыря терпит, хоть и знает, что ты не всегда божескими делами пробавляешься. А мог бы и епископу в город отписать, живо бы к тебе стрельцы нагрянули.
– А ты меня стрельцами не стращай! – баба выпятила грудь. – Ты вообще что за воевода, стрельцами он тут мне грозить будет!
– Я не стращаю, – ответил он. – А просто нужно добро помнить. Отец-игумен меня просил, чтоб как можно скорее привели твоего человека – это значит, дело вправду не терпит.
– Да уж ясное дело, что не терпит, – вздохнула мельничиха, подуспокоившись. – Но и ты-то чего от меня хочешь: чтобы я, старая, среди ночи туда пошла?
– Да Господь с тобой! – воскликнул Максим. – Чего тебе самой по ночам ходить, когда у тебя, вон, сын, здоровый лоб, сидит?
Он кивнул в сторону парня, который уж приладил свою тетиву и теперь следил за их перепалкой внимательными серыми глазами.
Когда Максим сказал про сына, мельничиха сперва воззрилась на
Тут же он почувствовал, как краснеет.
– Извини, голубь, – сказала Василиса, отсмеявшись. – Сынок у меня один только был, да я его, крохотного еще, схоронила. А ныне у меня только дочка Стеша, вот, прошу любить и жаловать.
Максим странной девице коротко поклонился.
– Могу я, конечно, ее послать, но только если дашь своего коня, – сказала мельничиха, раздумчиво. – На коне еще – туда-сюда. Не догонит никто, глядишь.
– Как же я коня дам? – ответил Максим. – Конь монастырский. Сядет на него твоя дочь – ищи ее потом да свищи, а что я келарю скажу?
– Тьфу ты! – сплюнула мельничиха раздраженно. – Тут такое творится, а он думает только о том, чтоб клячу не увели! Ну, сиди тогда тут, стереги ее до утра!
– Ты меня, матушка, с ним отпусти, – сказала вдруг девица. – На одном коне как-нибудь доедем. Мне с ним худа не будет, я знаю.
И как-то так она по-особенному сказала слово «знаю», словно в нем заключалось нечто тайное, только промеж ней и матерью известное. Мать в ответ на нее тоже посмотрела по-иному, чем прежде.
– Ну, коли знаешь… – протянула она с сомнением. – Тогда поезжай, конечно. А все-таки, ночным делом… Ну, да ладно…
– Только ты, инок, ее береги, – сказала напоследок Василиса, когда они уж на двор вышли. – Одна она у меня, больше никого не осталось.
– Ох, матушка, – Стеша поморщилась. – Я чуть не каждый день в лес хожу, и без коня, и без него, вот, а ничего со мной не делается.
Помог ей Максим взобраться на конскую спину, затем сам сел позади, стараясь к девице не прикасаться – иноку это ни к чему. Волосы Стеши пахли полынью и еще какой-то травой, незнакомой и пряной. Максим со смущением подумал, что сидеть к ней так близко ему очень нравится, но старался эту мысль от себя гнать. Он и так-то не много девок видал, живучи сперва в усадьбе дяди, домоседа и отшельника, а затем – в монастыре. А уж чтобы девки ходили в портках, обтягивающих крепкие бедра – этакого стыда он и вовсе не видывал. А Стеша, кажется, этим не смущалась нисколечко.
– Как же ты можешь знать, – сказал ей Максим, когда они потихоньку выехали со двора мельничихи, – что со мной тебе худого не будет?
– Да уж я знаю, – ответила Стеша коротко. – Я в лес завсегда одна хожу. Там поневоле научишься чувствовать, где лихо притаилось, а где его нет.
– И что ж, во мне нет его?
– В тебе-то? – Стеша усмехнулась. – Нисколечко.
– Ну, положим, что так… Но вдруг что помимо моей воли в лесу случится?
– Коли и случится… все равно, я жива останусь. Мне это явлено было, – ответила она непонятно. – Долго говорить, ты не поймешь. Но матушка знает, что коли мне что явлено, то, значит, так и будет.