Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке
Шрифт:
— Да вот он идёт, этот человек! — сердито сказал посланник и показал то ли зонтиком, то ли тростью на щеголеватого господина, проходившего мимо.
Чаадаев взглянул и расхохотался.
— Что ж тут удивительного, что он у вас не был, — успокоил он посланника, — это мой камердинер.
Так посланник тоже узнал об Иване Яковлевиче, лучше всех в мире одетом камердинере. Это у него Пётр Яковлевич одалживал фрак, чтобы представиться государю.
В практике лондонского посла графа С. Р. Воронцова отмечен такой курьёзный случай. В своей ноте от 3/15 апреля 1806 года главе Форин Оффис Ч. Д. Фоксу (1749–1806) граф с явной издёвкой сообщает о том, что «вынужден обеспокоить» сэра Чарлза, потому что «чем больше он читал и перечитывал два документа, полученные им от его правительства 12 апреля, чем больше над ним размышлял», тем более непонятными казались ему эти документы [143] . Вряд ли умница-граф совсем не разобрался в смысле полученных из Форин Оффис дипломатических бумаг, но не исключено, что документ был составлен в таких туманных выражениях, что русский посол, прежде чем докладывать государю о его содержании, решил поставить все точки над «i».
143
Речь шла о письме Талейрана Фоксу и ответе ему Фокса.
Посол в Париже барон А. П. Моренгойм в старости любил рассказывать о важном задании высочайшего двора отвезти подарки цесаревича Александра Александровича его невесте принцессе Дагмар в Копенгаген. Он благополучно вручил подарки по назначению и повёз ответные подарки в Петербург: щенка и знаменитый датский медовый пирог, символизировавшие преданность и нежность принцессы будущему супругу. В поезде барон заснул, а когда проснулся, то обнаружил, что один подарок, означавший «Нежность», был съеден другим — «Преданностью». Когда поезд въехал под дебаркадер петербургского вокзала, Моренгойм мысленно уже распрощался с дипломатической карьерой, а его воображение рисовало самые мрачные картины будущего. Однако, к своей неописуемой радости, он увидел, что цесаревич Александр Александрович отнёсся к происшествию с изрядной долей юмора. Карьера барона не прервалась, и он на дипломатическом поприще достиг «степеней известных».
Большой проблемой для дипломатов была своевременная и надёжная доставка добытых сведений в Центр. Курьерская почта работала медленно и нерегулярно, обычные почтовые конверты вскрывались местной контрразведкой, а надобность в срочном информировании Петербурга о важных событиях возникала довольно часто. Посол в Константинополе, бывший директор Азиатского департамента Министерства иностранных дел генерал-адъютант Н. П. Игнатьев, прибег к необычному каналу связи: он стал направлять информацию обычной почтой и в грошовых конвертах, пролежавших некоторое время вместе с… селёдкой и мылом. Он заставлял своего лакея корявым почерком надписывать адрес на конверте не на имя министра иностранных дел России, а на имя его знакомого дворника или истопника в Петербурге. Турецкие перлюстраторы к таким письмам никакого интереса не проявляли.
К такой уловке граф Игнатьев стал прибегать ещё во времена своей работы военным агентом в Лондоне. Как-то получив письмо из Петербурга со следами вскрытия, он попросил экстренную встречу с главой Форин Оффис и стал упрекать британские спецслужбы в недозволенных приёмах. Министр иностранных дел Англии под «честное слово» стал отрицать причастность местных перлюстраторов к вскрытию письма Игнатьева, но русский военный агент припёр его неопровержимыми доказательствами к стенке и уличил его во лжи. Англичанину не оставалось ничего другого, как сказать:
— А что же я, по вашему мнению, должен был вам сказать? Неужели вы полагаете, что нам не интересно знать, что вам пишет ваш министр и что вы ему доносите про нас?
Довольно странным человеком был посол в Англии барон Филипп Иванович Бруннов, который вместе с графом А. Ф. Орловым, шефом корпуса жандармов, является автором известного Парижского соглашения, подведшего итоги Крымской войны 1853–1856 годов. Барон, как пишет В. С. Пикуль, «обессмертил» своё имя тем, что во время придворных празднеств скрыл от всех кончину своей жены, а чтобы труп не разлагался, он целую неделю обкладывал его льдом, который сам и заготовлял. Этот помешавшийся на дипломатии человек никак не хотел омрачать торжества смертью своей дражайшей супруги.
Необыкновенное путешествие по Франции 1830 года совершил николаевский дипломат Фёдор Андреевич, он же Готгильф Теодор Фабер (1768–1847) [144] . В 1825 году он попросил Нессельроде прикомандировать его к Парижскому посольству, которым тогда — с 1814 по 1834 год — управлял граф Поццо-ди-Борго (1764–1842). Фабер оказался очень полезным сотрудником графа, потому что, не объявляя себя русским дипломатом, он свободно разъезжал по стране как француз и собирал необходимые сведения из бесед со своими бывшими соотечественниками. «Я проехал Францию из конца в конец, — писал Фёдор Степанович, — и у меня ни разу не спросили паспорт; жандармы приближались ко мне исключительно ради того, чтобы засвидетельствовать своё почтение». Практически, Фабер исполнил роль разведчика-нелегала. Результатом «нелегальных» поездок по стране стала содержательная и глубокая по своим наблюдениям записка, в которой посол отобразил все политические, военные и социальные приметы французского общества накануне революции 1830 года.
144
Ф. А. Фабер родился в Риге, учился в Германии, воевал в революционной французской армии, с 1805 года состоял на русской службе, в 1813 году редактировал петербургскую газету «Conservateur impartial», с 1814 года — на дипломатической службе, работал в русских миссиях в Германии, в 1840 году вышел в отставку в чине статского советника. Автор многих книг и статей.
Если верить русскому журналисту и литератору Н. И. Гречу (1787–1867), Ф. С. Фабер лично знал Наполеона в самом начале пути будущего императора. Он «обедал ежедневно, в течение нескольких месяцев, за общим столом, по двадцати су, с поручиком Наполеоном Буонопарте. "Итальянское 'u' в прозвище Buonoparteтогда ещё не стесняло его", — говорил Фабер».
Граф К. В. Нессельроде слыл в Петербурге гурманом. Многие блюда той поры носили имя министра иностранных дел России: суп Нессельроде из репы, пудинг из каштанов, суфле из бекасов. «Из разных сведений, необходимых для хорошего дипломата, — писал Ф. Ф. Вигель, — усовершенствовал он себя только по одной части: познаниями в поваренном искусстве доходил он до изящества. Вот чем умел он тронуть сердце первого гастронома в Петербурге министра финансов Гурьева».
Первый секретарь французского посольства граф Рейзет оставил свои записки о встрече в 1852 году с русским министром иностранных дел:
«Шестого (18) ноября мы были вместе с генералом на большом официальном обеде у графа Нессельроде. Его приёмные комнаты, стены которых увешаны старинными картинами итальянской школы, были великолепны, обед был прекрасно сервирован. Шесть метрдотелей в коричневых сюртуках французского покроя со стального цвета пуговицами, в белых атласных жилетах и больших жабо, при шпаге, руководили лакеями, одетыми в пунцовые ливреи. В большом красном зале, против среднего окна, стояла огромная фарфоровая ваза, подаренная графу Нессельроде королём прусским.
Канцлер был старичок небольшого роста, очень живой и весёлый, в сущности очень эгоистичный и очень походил на Тьера [145] . Он был весьма воздержан, хотя любил хорошо поесть; до обеда, который был всегда изысканный, он ничего не ел, только выпивал поутру и в три часа дня по рюмке малаги с бисквитом. Он сам заказывал обед и знал, из чего делается каждое кушанье.
Однажды на маленьком интимном обеде у датского посланника барона Нессена, на котором я был вместе с графом Нессельроде, он обратил внимание на пюре из дичи и тотчас записал карандашом в свою записную книжку способ его приготовления. Этот рецепт был послан его повару, который хранил, как драгоценность, этот любопытный автограф».
145
Луи Адольф Тьер (1797–1877) — французский политический деятель, историк.
Относительно повара министра был хорошо информирован другой его современник — В. П. Бурнашёв. Он рассказывает, как однажды князь А. В. Долгоруков, тоже большой гурман, обедая у Нессельроде, сильно впечатлился гурьевской кашей и просил Карла Васильевича прислать к нему своего повара, чтобы тот выучил варить кашу его француза. Каково же было удивление князя, когда в присланном к нему поваре он узнал своего забытого крепостного Алёшку, когда-то отданного на выучку на кухню к Нессельроде. Алёшка уже носил звание «мосье Алексис, premier officier de bouche de son Excellence Mr le comte Nesselrode» — об этом торжественно доложил Алексею Васильевичу его французский камердинер! Сердце князя ревниво взыграло, чувства зависти и крепостника соединились в нём в злобный замес, и он приказал «мосье Алексису» остаться, пообещав ему платить порядочно, но всё-таки не так порядочно, как французу, которого он тут же прогнал прочь. С того дня отношения Нессельроде с Долгоруковым перестали быть сердечными. Интересно, у кого теперь хранятся собственноручные автографы министра с его рецептами?