Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке
Шрифт:
На страницах этой книги мы ещё встретим имя этого дипломата. Будет, вероятно, уместным проинформировать читателя прямо здесь о последней встрече с ним — уже за пределами Афин и афинского периода. В 1916 году Р. Р. Розен в составе делегации Государственной думы (Протопопов и др.) приехал в Англию, чтобы дать понять англичанам, что Россия не изменит своему союзническому долгу и будет продолжать военные действия с Германией. По прибытии в Лондон выяснилось, что у делегации не было руководителя, что по чисто протокольным соображениям вызывало некоторые неудобства. Посол Бенкендорф своей властью назначил главой делегации Романа Романовича как самого старшего и по званию, и по рангу, и по дипломатическому опыту. Когда Розен вернулся из посольства в гостиницу и объявил о решении Бенкендорфа, среди делегатов начался невероятный ажиотаж, все кричали, что это несправедливо, что нужно было выбрать русского, а не какого-то «инородца» Розена. Дипломат молча покинул это сборище «демократов» и «борцов» за народное счастье и больше себя членом делегации не считал. Он был человеком чести и принципа.
…На место Розена посланником в Афинах был назначен советник посольства в Константинополе Юрий (Георгий) Николаевич Щербачёв — также интересный и умный человек, получивший доступ к дипломатической карьере благодаря Александру III, которому дипломат приглянулся за истинно русский внешний облик. Вся жизнь посланника до Афин делилась на две части: первую половину её он провёл на своём украинском хуторе, а вторую — в посольстве в Константинополе. Согласно тогдашним дипломатическим обычаям, должность посла не была уж такой привлекательной, потому что жалованье его было недостаточным, а представительские расходы нужно было вести за собственный счёт.
Ю. Н. Щербачёв к состоятельным людям не относился, давно уже заложил и перезаложил своё украинское имение и вёл скромный образ жизни. По мнению Соловьёва, он вёл жизнь Диогена, ходил в чёрном потёртом сюртуке с суковатой палкой в руке. Он обитал в верхних комнатах миссии, где единственной мебелью в спальне были узенькая железная кровать, крошечный умывальник, над ним — осколок зеркала, а в столовой — колченогий стол и набор разнокалиберных стульев. Со стороны его можно было принять за русского провинциального барина средней руки. Но зато он был трудолюбив и усидчив, а также, в отличие от Розена, внимателен к местному двору и умел на свои скромные средства «закатывать» пышные приёмы. К тому же он слыл большим хлебосолом и приглашал к себе обедать всех младших дипломатов миссии — таков был патриархальный обычай, заведённый в Константинопольской миссии.
Ю. Н. Щербачёв любил рассказывать своим подчинённым о своей юности. Так, он вспоминал, что самолично переписывал Сан-Стефанский договор, а затем сопровождал графа Игнатьева с текстом договора в Петербург. В коридорах Министерства иностранных дел атташе Щербачёв встретил Гамбургера, «присяжного остряка» из окружения князя А. М. Горчакова и единственного дипломата-еврея в дипломатическом ведомстве.
— Вы переписывали Сан-Стефанский договор, — пошутил Гамбургер, — а крепко ли вы его сшили?
Патриархальность царила и на рабочем месте Щербачёва. В своём кабинете он устроил фактически вторую канцелярию миссии, где работали его дочь и… её гувернантка. Здесь же размещался его частный архив, включавший, между прочим, коллекцию визитных карточек, когда-либо вручённых ему, и многие десятки дипломатических паспортов, по которым он когда-либо ездил. Перед отправкой диппочты — аврального «момента истины» для дипломатов всех времён и народов — в кабинете начиналась настоящая «дипломатическая страда». Сам посланник в ночном костюме, то есть пижаме или халате, с самого утра сидел за столом и правил донесения своих подчинённых. Правка всегда была излюбленным делом русских начальников, а у Щербачёва — в особенности. Соловьёв пишет, как однажды ему во время приёма в турецкой миссии принесли от Щербачёва записку, в которой значилось: «Если Вы ещё не переписали той депеши, которую я Вам отдал утром, то замените на четвёртой странице слова "а также" словами "равным образом"».
Пишущие машинки тогда ещё не появились в дипломатическом обиходе, так что все донесения приходилось писать от руки. Младший дипломатический персонал переписывал тексты, составленные старшими дипломатами. Нужно было вырабатывать хороший почерк, потому что донесения читались самим императором, считавшим дипломатические отношения своей непременной обязанностью и своим «участком» работы. У Николая II, читавшего почти все дипломатические письма, была неплохая память. Как-то на приёме, вспоминает Соловьёв, император спросил его:
— У вас в миссии есть какой-то необыкновенный почерк с крючками?
Николай II на понравившихся отчётах делал и лестные, и критические замечания в адрес автора, причём царская хвала до того, как правило, не доходила, а вот «втыки» курирующие работу миссий чиновники Министерства иностранных дел непременно доводили до их сведения. Как-то 1-й секретарь Афинской миссии Смирнов забыл подписать всю почтовую экспедицию, на что граф Ламздорф не преминул среагировать замечанием: «На ваших донесениях государю императору благоугодно было начертать: "Не подписано"».
В Пирей на турецкой яхте «Иззеддин» приплыл по пути из гостей у султана домой князь Черногории Николай, с которым Соловьёв, исполняя обязанности временного поверенного в делах, познакомится официально впервые. Князь Николай был щедр и наградил русского дипломата своим орденом. Вряд ли черногорец предполагал тогда, что судьба снова сведёт его с этим человеком.
Зимой 1904/05 года в русскую миссию из МИД пришла эзоповская телеграмма с просьбой оказать неким секретным агентам содействие в выполнении их важного задания. Скоро в Афинах появились сами агенты: капитан 1-го ранга Брусилов, представлявший Морское министерство, возглавляемое бездарным и скандально известным интриганом великим князем Александром Александровичем, и некто Флинт, от Главного управления по делам торгового мореплавания и портов, возглавляемого великим князем Александром Михайловичем. В задачу этих лиц входила покупка на греческий флаг нескольких военных кораблей в Чили с последующим их включением в состав ВМС России (дело было накануне Цусимского сражения).
Как обнаружилось, эмиссары ни в коммерции, ни в мореплавании не разбирались вовсе. До Афин они провели безуспешные переговоры в Константинополе. Истратив там понапрасну массу денег на подкупы и подходы к нужным лицам, эти секретные агенты в сопровождении помощника военного агента в Османской империи прибыли теперь в столицу Греции.
Секретная миссия была похожа на фарс. Соловьёв пишет, что Брусилов выдавал себя за француза Бланкара, но по-французски не говорил ни слова. Именно поэтому, вероятно, ему в помощь был дан личный секретарь Александра Александровича француз Коттю, который для пущей конспирации прибыл в Грецию под фамилией Котюрье. Флинт, гражданин США, бывший гувернёром в какой-то русской семье, по всей видимости, считался у Александра Михайловича большим военно-морским специалистом и докой по части коммерции.
В центре этой опереточной «труппы» стал местный банкир Георгиадис. Греки любят будущее время, а потому много обещают и мало что делают в исполнение своих обещаний. Получив аванс в размере 400 тысяч драхм, Георгиадис пообещал для содействия проектам Брусилова и Флинта (каждому в отдельности) при необходимости привести в действие не только земные, но и потусторонние силы, в том числе свергнуть греческое правительство, если оно откажется взять на себя труд помочь православному русскому воинству.