Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена
Шрифт:
Квириты были в мучительных колебаниях. Мнения разделились — одни настаивали на мире, другие были за войну. Наконец победили последние. Решено было послать в Иберию новое большое войско. Среди тех, кто голосовал за войну, был и Публий Сципион (151 г. до н. э.) ( Polyb., XXXV, 2–3,4,8).
Тем временем римляне были повергнуты сначала в смущение, затем в ужас. Дело в том, что Рим столкнулся с совершенно новым для себя видом войны — с партизанской борьбой в дикой горной стране. Полибий называет такую войну огненной. «Огненную войну начали римляне с кельтиберами, — говорит он, — так необычны были ход этой войны и непрерывность самих сражений. Действительно, в Элладе или в Азии ведомые войны кончаются, можно сказать, одной, редко двумя битвами… В войне с кельтиберами все было наоборот. Обыкновенно только ночь полагала конец битве… Зима не прерывала войны. Вообще, — заключает историк, — если кто хочет представить себе огненную войну, пускай вспомнит только войну с кельтиберами» (Polyb., XXXV, 1).
И вот в Рим
Ни доводы, ни угрозы не помогали. И вот, когда отцы буквально сгорали от мучительного стыда, в сенат неожиданно явился Публий Корнелий Сципион. Он спокойно и твердо заявил, что пришел записаться в набор и готов поехать в Испанию в любой должности.
— Правда, — сказал он, — для меня лично было бы безопаснее и выгоднее ехать в Македонию, однако нужды отечества значат больше, и всякого, жаждущего славы, они призывают в Иберию.
Сенат был поражен, услыхав такое предложение, да еще из уст человека, которого все считали далеким от общественной жизни. Разумеется, он тут же был зачислен офицером в испанскую армию.
И самое удивительное — Сципион совершенно изменил настроение в Риме. «Велико было восхищение Сципионом… с каждым днем оно становилось все больше… Молодые люди, робевшие раньше, теперь из боязни невыгодного сопоставления одни спешили предложить свои услуги военачальникам в звании легатов, другие целыми толпами и товариществами записывались в военную службу» (Polyb., XXXV, 4).
Итак, книги, рисунки, стихи, астрономические сферы были брошены. Публий ехал на войну в дикий край. Верные Полибий и Лелий, которые считали, что их судьба неразрывно связана с судьбой Сципиона, последовали за ним в Испанию [32] .
32
У нас нет прямых известий о том, что Лелий и Полибий сопровождали Сципиона в Испанию. Но о Лелии Цицерон говорит, что все походы и путешествия у него были общими со Сципионом (De amic., 103–104). Что до Полибия, то, во-первых, Веллей пишет, что тот всюду сопровождал Сципиона. Во-вторых, сам историк говорит, что лично посетил Испанию. Когда это могло произойти? Я полагаю, что это случилось до 146 года, так как Полибий сначала предполагал завершить свой рассказ 168 годом, то есть 3-й Македонской войной. События 146 года заставили его изменить свой план и продолжить «Историю». Но описание Испании входило в первоначальный его рассказ. Значит, он посетил Иберию в бытность свою римским заложником. Сразу напрашивается вывод, что ему гораздо удобнее было это сделать в обществе Сципиона. Быть может, его одного в Испанию не отпустили бы.
Глава II
Римский воин
Ut superbas invidae Carthaginis Romanus arces ureret [33] .
Римлянин на войне. Почетные венки. Дипломатия и переговоры. Дисциплина. Осада и штурм.
33
«Чтобы римлянин сжег надменные башни завистливого Карфагена». Гораций. Эподы.
I
Испания мало изменилась со времени Великого Сципиона. По-прежнему то была суровая страна с диким населением, придерживавшимся жестоких обрядов, вплоть до человеческих жертвоприношений. По-прежнему в этой мрачной пустыне, словно оазисы, поднимались приветливые греческие города побережья и римская колония Италика, основанная Публием Африканским Старшим. Наш герой и его друзья быстро убедились, что в зловещих слухах, которые ходили об этой сумрачной стране, не было ни капли преувеличения. Варвары уходили в горы, унося с собой продовольствие и угоняя скот (Арр. Hiber., 52–53). Римляне шли по печальной пустыне. От непрерывных трудов, дурной пищи и напряжения они выглядели усталыми и осунувшимися. Уже много ночей они не смыкали глаз (ibid., 54).Вот в какой угрюмый и неприветливый край судьба забросила того, кто еще так недавно казался всецело погруженным в служение музам и далеким от нужд обыденной жизни!
Но не это тяжелым камнем лежало на сердце Сципиона. Он, которого когда-то называли ленивым, вялым
Консул Лукулл, под началом которого он служил, был никчемнейшим человеком — бездарным, наглым, алчным и лживым [34] . В Испанию он приехал, привлеченный слухами о ее сказочных богатствах. Он мечтал разбогатеть и надеялся, что в дикой стране, далекой от цивилизованного мира, ему все сойдет с рук. Рассказывают, что он без всяких причин начал войну с испанским племенем ваккеев. И ужаснее всего — с помощью самого бесчестного обмана он захватил неприятельский город и перебил множество жителей. «Лукулл, — пишет Аппиан, — покрыл имя римлян позором и поношением» (Hiber., 51–52).Отныне никто из иберов им не верил. На мирные предложения они отвечали язвительным хохотом и спрашивали, неужели римляне полагают, что кто-нибудь еще не знает, как поступили они с ваккеями. Вот что нестерпимым стыдом жгло сердце Сципиона.
34
Так, во всяком случае, рисует его Аппиан. Судя по Ливневым эпитомам, этот историк гораздо более высокого мнения о Лукулле.
В мрачном настроении римляне приблизились к сильному и укрепленному городу Интеркатия. Некоторое время оба войска стояли друг против друга. Вдруг из рядов иберов выехал исполинского роста воин, настоящий великан, в блестящем вооружении и вызвал любого смельчака из римлян на единоборство. Римляне никогда не испытывали расположения к такого рода картинным поединкам в духе гомеровских героев или средневековых рыцарей. Во всех известных нам случаях инициатива исходила не от них, и Ливий не скрывает, что вызов они всегда принимали с большой неохотой. Этим можно объяснить удивительный факт, что у этого храбрейшего в мире народа известно было только три случая знаменитых единоборств, причем два из них относятся к легендарной древности [35] . Римляне считали, что такого рода дуэли больше пристали мальчишкам, чем людям серьезным. Когда вождь италиков вызвал на единоборство Мария, человека безумной отваги, тот отказался. «Если ты великий полководец, ты сразишься со мной!» — воскликнул тот. «Если ты великий полководец, — отвечал Марий, — ты заставишь меня сразиться!»
35
Это были единоборства между вождями.
Вот почему и сейчас никто не отозвался на вызов. Варвар громко расхохотался и назвал римлян трусами. В ту же минуту ряды римлян дрогнули и на середину между армиями выехал всадник. Это был Публий Сципион. Оба войска невольно ахнули: он казался хрупким мальчиком, которого великан кельтибер мог свалить одной рукой. Полибий смотрел не отрываясь, и сердце его замирало от ужаса. Некоторое время римлянин и ибер кружили друг около друга. Наконец варвар нанес сильную рану коню Сципиона. Конь зашатался. Но Публий мгновенно соскочил, не потеряв равновесия. Бой возобновился с новой силой. Несколько раз казалось, что жизнь Публия висит на волоске. Но вот великан рухнул на землю, и Сципион, под восторженные крики товарищей, вернулся к своим (App. Hiber., 224–226; Veil., 1,12; Val. Max., Ill, 2,6; Liu, ep., XLVIII; Polyb., XXXV, 5) [36] . Это событие подняло дух римлян.
36
Замечательно, что сын этого кельтибера, уже, очевидно, получивший кое-какое образование, очень гордился, что отец его пал от руки Сципиона. Он даже всю жизнь упорно носил на пальце кольцо с изображением этой славной битвы, несмотря на жестокие насмешки римлян (Plin. N. H., XXXVII, 9).
Осада города продолжалась. Наконец начался приступ. Небольшой отряд римлян прорвался в город, но был выбит оттуда. Большинство погибло. Отступая в полном беспорядке по незнакомой местности, они попали в болото, где многие утонули. Все это время Сципион совершал настоящие чудеса храбрости. Он первым влез на стену неприятельского города и, очутившись почти один среди врагов, уцелел только чудом (Liu, ер. XLVIII; Val. Max., Ill, 2,6). Увидав, что один из римлян упал под ударами и окружен варварами, он бросился на выручку, прикрыл упавшего своим щитом и пронзил наступавшего врага (Cie. Tusc., IV, 48).Словом, он продолжал вести себя, как бесстрашный породистый пес с львиным сердцем, который не задумываясь бросается на врага, во много раз превосходящего его силой. За личную храбрость он получил золотой венок [37] — красивую корону из золота, украшенную изображением стенных зубцов. Таким венком награждали воина, который первым поднимался на стену неприятельского города. В то же время, по словам Цицерона, он во время боя не терял головы и не впадал в боевое неистовство (ibid).
37
Corona muralis.