Повстанцы

Миколайтис-Путинас Винцас Юозавич

После третьей рюмки вахмистр расхвастался:

— Накинулись на меня втроем, нет — вчетвером. Двинул одному в харю — свалился, чертов сын. Другого саданул по загривку — растянулся. Третьего пнул в брюхо — отлетел, как бомба. А четвертый, не дожидаясь, пока и ему влетит, — в кусты. Но тут черт мне ножку подставил или еще что, поскользнулся я и — шлеп в этот распроклятый ров. Палка, наливай!

Выпив еще три чарки, вахмистр пустился в политику:

— Плохо, господа, мятежом попахивает. Поляки готовят восстание. Их поддерживают и русские бунтовщики. И между нашими православными попадаются всякие неблагонадежные смутьяны, голоштанные разночинцы… Либерализмами, литературами, реформами головы у них задурены! Они и в Литве находят сочувствующих. Уж я знаю не одну пташку, которая по ихним нотам щебечет. Есть такие и среди дворян-помещиков, и даже духовные лица. Зачем далеко ходить — ксендз Пабяржской филии Мацкявичюс!

Первой гильдии подстрекатель! Как оса, крутится по людям в своей колясочке и старается следы заметать. Но я уж пронюхал, что за душок от его речей и проповедей. Ну, до поры до времени пускай катается… Найдет для него епископ Волончевский подходящее место… А коли не епископ, так мы и сами препроводим по принадлежности. Или, скажем, пан Сурвила. Помещик солидный, а между нами, — там ой какие птички гнездятся! Знаю я одного — и даже не одного! Околачивается тут в уезде некий Николай Акелевич. По паспорту посмотришь — ничего, невиный агнец, домашний учитель. Приватное, но, так сказать, и общественное занятие, ежели официально взглянуть, опять-таки ничего — литератор. Присовокупим — литовский литератор. Ой, пестрая пичужка, пестрая! Покамест улик маловато, но попадется он ко мне в сети, как пить дать. Или, скажем, молодой Сурвила. Горькое зелье, господа, ой, какое горькое! В Петербурге сидит, знакомства у него, протекции, а тайными нитями знаем, с кем он связан, знаем! Ой, угодит и он в наши силки… Как ты полагаешь, Василий Петрович, угодит или нет? — неожиданно прищурив глаза, вежливо обратился он к становому.

Но хмурый и осмотрительный начальник стана не любил болтать на политические темы. Жандарма он избегал, как человека бессовестного и ехидного. Намелет языком черт-те что, а сам при случае донесет. Поэтому, опрокинув чарочку, становой немногословно буркнул:

— Когда потребуется, то и угодит.

Тут в разговор ввязался Пшемыцкий:

— Плохо, господин вахмистр, когда неблагонадежностью начинают заражаться дворяне, шляхта. Хлопы — что? Темный сброд. Плеткой, розгой — и порядок. Вот шляхтичи — другое дело Отважные люди!

Вахмистр повел на него прищуренными глазами и ответил не сразу. Взял рюмку, выпил, закусил колбасой, утер усы, готовясь к обстоятельному разговору:

— А я вам вот что доложу, пан управляющий. На ваших дворян, шляхту, помещиков нам плевать! Выловим их, как окуней из пруда. С мужичьем — похуже. Упрямая скотина! И они начинают колобродить — вот в чем беда! Сегодня кто на нас напал? Ваши крепостные. Плевать!.. Мы бы их, чертовых детей, раскидали, только они — исподтишка. Ну, была их горстка. Но ежели их, сволочей, сотня, тысяча, ежели скопом — а?!.. Говорите — войско? А войско — кто? Не из тех ли самых? А рекруты нешто рады, когда их к колоде приковывают, связанными в казарму доставляют? А потом унтера да фельдфебели их по зубам хлещут… Эх!.. До чего разболтался, черт меня подери!.. Палка, наливай!

Опорожнив чарку, жандарм ни с того ни с сего начал неистовствовать. Грохнул кулаком по столу и гаркнул:

— Кто здесь выражался, что царская империя шатается? Нету здесь таких! Народ чудит? Пока народ православный, царь всесилен! Бог на небесах, царь на земли! Уж мы со всеми этими бунтовщиками разделаемся. С поляками, литовцами — и со всякими голоштанными студентами, интеллигентами! На то мы — жандармский корпус под начальством восьми генералов. Ляжем костьми, но православный престол отстоим! Палка, наливай всем полную рюмку — за благочестивого царя Александра Второго, божией милостию императора всероссийского. Встать!

Все встали и выпили. Стоя, опрокинул рюмку и паи Пшемыцкий, в глубине сердца проклиная вахмистрову прыть и уже оглядываясь, как бы удрать. Но благоволение Федорова, как нарочно, простерлось на управителя. Обняв его за талию и подвигаясь все ближе, бородой щекоча лицо Пшемыцкого, вахмистр лопотал:

— Пан управляющий! Черт меня подери, ежели я вам не друг! Крепостные ерепенятся? Нас вызывайте. Обращайтесь к моему прямому начальству, жандармского корпуса их высокоблагородию полковнику Скворцову. Тот уж в лучшем виде приведет в повиновение. Пригонит сюда сотню солдатиков, еще несколько десятков драгун, вы розги приготовьте и увидите — все пойдет как по маслу. Наблюдал я полковника Скворцова в деле — неоценимый человек, неоценимый! Было это в одном поместье, Гелгуде, что ли, неподалеку от кайсаровского Лабгиряй. Невелико именьице — всего две сотни душ. И не помещичье, а казенное, на правах аренды, пополам с натуральными повинностями. Условия отличные. Да нет, вздумали, сукины дети, бунтовать. Отказались аренду платить и вносить, что положено. Земля, дескать, наша — и никаких аренд и повинностей! Отравились туда полковник Скворцов и флигель-адъютант Манзей, и я имел удовольствие. Как водится, рота пехоты и драгунский эскадрон. Созвали мы

мужичков, и полковник Скворцов давай их урезонивать. Так мол и так, его императорское величество самодержец всея Руси Александр Вторый в своей отеческой заботе отменил крепостную зависимость, издал положение об установлении принадлежности земли и обязанностей, по которому так мол и так, — и пошел объяснять царские милости мужичью. Говорит и глаз не сводит: кто наперекор буркнул — приметит, кто ухмыльнулся — учтет, кто локтем соседа пихнет — на ус намотает. Кончил и спрашивает: как, мол, хозяева, верно ли я говорю? Молчат, чертовы дети. А коли правильно, мол, говорю, будете ли выполнять повинности, заключите ли договоры, учредите ли волость? Отвернулись и орут — дескать, нет, и хотят разойтись. Тогда Скворцов махнул солдатикам. Окружили мужичье, а он сам указывает, кого отобрать. Всех помнит до единого. Зипуны и прочее веретье долой, уложили там же у забора, одного служивого на голову, другого — на ноги, а драгун — с розгами, И началось увещевание — любо-дорого! У полковника Скворцова плепорция — от пятидесяти до полутораста. Не шуточки! Крик, слезы…

Может, и не скоро кончил бы он про Скворцова, но на кухню зашли Агота с Мотеюсом поглядеть, есть ли еще выпивка. Завидев женщину, вахмистр оставил управителя и подскочил к Аготе:

— Паненка! А я-то думаю — чего нам так скорбно и скучно! Оттого, что вас с нами не было. Просим осчастливить. Присаживайтесь. Мы — ваши покорные слуги. Встать! Место паненке!

Улучив момент, Пшемыцкий шмыгнул за дверь, Агота сама с ними справится.

XII

На другой день утром повозка с двумя жандармами, тремя стражниками и войтом, глубоко увязая в грязи, снова появилась у Бальсисова двора. Рядом скакал верхом управитель. Злой с похмелья, всклокоченный, как ястреб, вахмистр накинулся на выходящего из хлева старика:

— Говори, где сын, черт вас дери, проклятая сволочь!

Старик нисколько не испугался, только словно удивился:

— Да ведь старшего, Пятраса, вы, господа, вчера заарестовали и увезли. Младший, Винцас, в кузню ушел сошник затачивать, а меньшой, Микутис, где-то по селу шлендрает. Как вернется — велю овец в поле гнать.

Понапрасну неистовствовал жандарм, топал, совал кулаками в нос — Бальсис упрямо твердил все то же, беспомощно разводя руками.

— Обыскать, — приказал вахмистр.

Двое стражников остались караулить избу с улицы, а вахмистр, становой, жандарм Палка и войт отправились делать обыск. Облазили сушильню, гумно, хлева, навес и, ничего не обнаружив, ворвались в хату. И здесь ничего не нашли. Ввалились в светлицу. С первого взгляда можно было убедиться, что и в светелке ничего нет. Но жандармы принялись обнюхивать все углы. Заглядывали под кровать, приподнимали подушки, вытащили ящики из столика, потом в углу наткнулись на книжную полочку. Глаза у жандармов загорелись. Литовские книги! Не революционные ли? А нет ли прокламаций, для подрыва основ самодержавия и православия?

Вахмистр и становой с помощью войта стали выяснять содержание книжек. "Календарь, или месяцеслов, хозяйственный", составленный Л. Ивинскисом. Ого, целых десять штук. Печатать дозволено… А это что? "Песни светские и духовные", составленные ксендзом Антанасом Драздаускасом. Когда печатано? В 1814 году?! Ветхая книжонка. Все бросаются искать магические слова "Печатать дозволено", но ни в начале, ни в конце их не находят. Что за содержание? Песнь о сиротах, Кукушечка, Заяц, Осень, Девичья участь, Дрозд — всего девять песен и два псалма. Вахмистр, усомнившись, велит войту кое-что почитать. Тот листает замусоленные, пожелтевшие страницы и замечает: некоторые строфы сбоку отчеркнуты ногтем. Прочитывает вслух эти места:

Не знаю тягостней доли: Один я, бедный, в неволе… Если смерть одолеет, Кто меня пожалеет? Ой, беда! Отвечала так кукушка: — Я не плачусь всему свету — Воле я своей послушна, Надо мною пана нету! *

— Ясно! — вскрикивает вахмистр. — Подстрекательство против господ! Знаем мы этих сиротинок и кукушечек. Цензурой не дозволено. Приобщить! Продолжаем.

Вот писанная от руки тетрадка с песнями. Бдительность жандармов возрастает. Что за песня? "Хозяйственная". Ничего… "Вот уж снег убежал" — ничего. А дальше что? "Эх ты, Доминик"… Какой такой Доминик?