Повстанцы
Шрифт:
— Здравствуй, Катрите! — улыбаясь, приветствовал он ее. — Видишь, я как в тюрьме. Носа на двор показать не могу.
Огоньки радости и гнева сверкали в глазах Катре.
— Хорошо, что тебе удалось из их лап вырваться. Проклятущие! Пан бы тебя живым не выпустил.
Пятрас стиснул жилистый кулак.
— Ничего!.. Меня так легко не укокошишь! Ну, что там у вас, чего отец пуще прежнего на меня взъелся?
— Плохо дело, Петрялис. Не ждала я такого. Да еще от родного отца…
И принялась все рассказывать. Пятрас угрюмо слушал, а мать не могла выдержать — качала головой, дивилась и подчас негодовала:
— Управитель?..
Пятрас не хотел верить, что Кедулис грозится выдать его стражникам. Но Катре решительно доказывала:
— Не знаешь ты его, Пятрас. Давно уж он на тебя и на других зубы точит. Теперь как с цепи сорвался — никто его не удержит. Упрям отец, дома у нас сущий ад.
— Так что ж? Неужто в поместье пойдешь? В лапы к этому злодею? — приходил в неистовство Пятрас.
— Знаю — туда идти не могу. Но что делать, куда деваться? — причитала Катре.
— Побереги себя, пока я найду пристанище, — озабоченно говорил Пятрас, — тогда и тебя из когтей этого ирода вырву.
— С тобой мне нигде не страшно. Только вот отец…
Вдруг новая мысль осенила Пятраса:
— А знаете? Пойду-ка я к нашему ксендзу. Он посоветует, а может, отца твоего уговорит.
Мать и Катрите обрадовались. К Мацкявичюсу — он заступается за простых людей, его все слушаются.
Теперь оставалось придумать, как добраться до Пабярже, не привлекая к себе лишних глаз. Опасно, но волков бояться — в лес не ходить. Пятрас встанет рано, до восхода солнца, и к завтраку доберется до Пабярже. Дорога туда на отшибе, а вернется поздно вечером, затемно. На том и порешили. Мать заковыляла в избу, а Катре убежала домой — скоро может вернуться отец.
Девушка шмыгнула в чулан. На жерновах — полгарнца зерна, которое она не успела смолоть перед завтраком. Зерно скверное, с отрубями, со всякими поскребышами, но откуда взять получше? И это уже кончается. Жернова давно не правленные. Катре спустила их пониже, но все равно — мелют плохо. С ноющим сердцем вертела она назойливо жужжавший, притупившийся камень.
Тут воротился отец, мрачный, злой, он ни за что не мог взяться. Понуро вошел в чулан, зачерпнул пригоршню муки и сердито набросился на дочь:
— Чего жернова спустила? Пеклеванного хлебца захотела? Подними, тебе сказано!
— Жернова совсем иступились, — отрезала дочь. — Еле-еле зерно перетирают. Я бы сама направила. Куда закинули оселок?
— Всем хорошо, одной тебе плохо! Радуйся, что с голоду не подыхаешь! Давай сюда жернова. Ступай наруби хворосту. У меня в пояснице стреляет, согнуться не могу.
После ухода дочери долго копался в углу, потом вбежал в хату, поднял крик из-за пропавшей бутылки. Видно, собирался кого-то угостить.
— Этого еще не хватало! — орал он на дочерей и жену. — Которая из вас водку взяла? Небось, парням споили? Уж не ты ли ухватила, как в углах заметала? — набросился он на Катре.
Та клялась, что в глаза не видела никакой бутылки. Подозрение пало на Ионаса — его как раз не было дома. Когда улеглась злость, отец заговорил уже более мирно.
— Плохие вести слыхал. Только чтоб у меня язык за зубами, никому ни слова! Завтра-послезавтра гости пожалуют.
Женщины не поняли. Какие
— Чего ты мудришь, отец, — одернула его старуха. — Может, шутки шутишь?
Но отец залился злобным смехом:
— И вовсе не шучу. С плетками, нагайками, розгами — вот какие гости! Роту солдат и драгунский эскадрон присылают — нас на барщину гнать. Всё из-за Бальсиса, Пранайтиса, Моркуса и других негодников. Из-за них и безвинным влепят.
Как колом по голове, оглушили Катре отцовские слова. На селе уже некоторое время толковали, что в других поместьях солдаты усмиряют мужиков. Неужто и здесь это будет? Но самое главное — Пятрас. Бежать, упредить его? Завтра на рассвете он отправляется в Пабярже. Сказать, чтоб не возвращался? Нет. Только услышит — наверно, не пойдет в Пабярже, а останется со своими. Пускай лучше не знает и уходит. Чтоб другой кто не передал. А многим ли про то известно?
— Кто это говорил, отец? В кузнице толковали? Может, неправда?
— Не в кузнице. А кто мне говорил, не твое дело.
Немного помолчав, отец обратился к ней:
— Катре, а не лучше ли тебе сегодня-завтра с утра в поместье пойти? Тут всяко может выйти. Побудешь у пана, и нам бы поспокойнее.
Но у девушки внезапно прорвалась неудержимая ярость:
— Не пойду, хоть на куски рубите! Ни о чем еще не столковались, паненка не приехала. Куда я там денусь? Пану хотите меня сдать? Чтоб вышло со мной, как с Евуте? Не управитель ли наврал про солдат?
Гневные слезы катились по ее лицу, а мать громко запричитала. Отец не выдержал, стукнул кулаком по столу:
— Балаболка! По вожжам соскучилась? Ладно, не ходи. Пускай тебя драгун розгами причешет. Будешь посговорчивей.
Догадка, что все это — управительская брехня, успокоила Катре, и она ждала завтрашнего дня уже без тревоги.
День рассвел не холодный, но хмурый, неласковый. На полях белел туман, временами моросил дробный дождик. Пашни еще вязкие, и дома тоже нет особой работы. Шиленские крестьяне бродили как неприкаянные, а иные в приклетках или на сеновалах вили путы, поправляли грабли, оглядывали телеги.
Кедулис с утра снова ушел в кузницу, приказав женщинам без надобности носа на улицу не высовывать. Ионаса хотел послать в Сурвилишкис за солью, но тот, услыхав от матери и сестер, что здесь чего-то ждут, не послушался и отправился потолковать с Казисом Янкаускасом.
Весть о том, что Скродский вызвал солдат, уже разлетелась по селу. Катрите после ухода отца забежала к Бальсисам. Гене и Онуте были настроены воинственно. Пятрас, ничего не подозревая, спозаранку отправился в Пабярже. Винцас рассчитывал заменить старшего брата. Пятрас, наверно, не струсил бы и размышлял бы теперь, как от войска отбиться. Охваченные тревогой, пошли советоваться: Винцас — к Янкаускасам, а отец — к Даубарасам. К старому Даубарасу часто обращались не только соседи, но и из ближних сел. Как Пятрас верховодил у шиленской молодежи, так Даубарас — у старших.