Повстанцы
Шрифт:
— Знать не знаем, слыхом не слыхали. Теперь погода скверная, все в избе торчат, нам какое дело, что там у Бальсисов или Кедулисов. Они сами по себе, мы сами по себе.
Вахмистр свирепо выругался:
— Эх, распустила язык, чертова хрычовка!
Тем временем Марце наложила растопку, сверху — дрова, раскопала из пепла угольки, взяла лучину и на корточках принялась раздувать огонь — даже щеки у нее разбухли, как красные пузыри. Вспыхнувшей лучиной она затопила печь. Едкий дым повалил в хибарку, первым долгом протянулся под потолком, но вскоре стал оседать вниз и добрался до голов сидевших. Верно, Марце
— Сволочной мужик! — проклинал Сташиса вахмистр, выкатываясь за дверь. — А девка, ей-богу, нарочно задумала нас выкурить, будто барсуков из норы. Треклятое отродье! Все одного поля ягоды!
Хуже всех чувствовал себя управитель. Он был убежден, что Сташис выдаст участников вчерашнего налета. Что стало с этим оборванцем? Ну, такое наглое укрывательство ему с рук не сойдет.
Жандармы, стражники и войт отправились на повозке в Кедайняй составлять протокол, а управитель сел на гнедого и повернул было к поместью, но передумал — остановился возле Кедулисов. Если уж он тут, надо попробовать уладить и это дело.
В избе были старики и Уршуле. Катре еще не вернулась. Может, оно и лучше прежде потолковать с родителями. Пшемыцкий начал издалека. Нехорошо, что крестьяне осмелились ослушаться пана. Вот и вмешались полиция и жандармы. Добра от этого не жди. Нечего слушать всяких подстрекателей. Но и теперь еще не поздно помириться с паном, коли не всем, то хоть некоторым. Легче всех это сделать Кедулису.
— Есть у вас хороший случай заслужить милость пана, — говорил управитель. — Панское дело вам на пользу обернется. В мае из Варшавы возвращается паненка. Паненке нужна служанка. В поместье теперь подходящих нету. Как я только увидал вашу Катре, сразу и подумал: вот самая лучшая горничная для панны Ядвиги — здоровая, проворная, расторопная, а если приодеть — и сама как настоящая барышня. Отпустите, родители, дочку в имение, не пожалеете ни вы, ни она.
Неожиданное предложение огорошило Кедулисов. Старуху прежде всего охватил страх: поместье было всем известно как рассадник всякого зла, а пан Скродский — как жестокий блудник и мучитель. Но она не посмела это высказать. Хитрец Пшемыцкий разгадал ее мысли и поспешил рассеять сомнения. Подвинулся поближе, откашлялся и, понизив голос, словно конфузясь, заговорил:
— Эх, чего шило в мешке таить… Все это знают… Разные побасенки ходят про пана Скродского. Что правда, то правда — пан, конечно, не монах… Бывало, и грех попутает… Я-то уж знаю. А кроме всего — люди и приврут, из мухи слона сделают. Но я пана не защищаю и не выгораживаю.
Старики, особенно мать, жадно слушали. Управитель убедился — попал в самую точку. Снова повысив голос, он принялся разбивать невысказанные материнские доводы:
— Что было, то сплыло. С этим, матушка, я тебе говорю, — навсегда покончено. С прошлой осени, после того несчастья, пан Скродский ни разу, ни с одной женщиной… Да и тот случай — не по его вине. Я уж доподлинно знаю. Не будем даже вспоминать… Заперся пан у себя в кабинете — и ни-ни! Эх, и здоровье уже не то, прихварывает, на поясницу жалуется, на колотье в боку, подагру… Да и годы — недалеко до шестидесяти. Так насчет этого, матушка и батюшка, не сомневайтесь и дочку свою
Стариков Кедулисов охватило непривычное чувство. Вот как с ними пан управитель разговаривает — будто с равными. Катрите бы в имении разгуливала, как паненка, разодетая, ела бы всякие разносолы. Да и какая уж там в хоромах работа!..
Но мать еще колебалась:
— Кто его знает, пан… Никогда она такой работы не исполняла, к панам непривычная, все в навозе копалась…
Эти сомнения управителю было легче всего опровергнуть:
— Насчет этого вы уж будьте спокойны. Катре — девица шустрая. Сразу приучится. Чем она там не угодит? Пол подмести, пыль смахнуть, постирать, цветы полить, паненке чаю принести — велика премудрость!
Но все не успокаивалось материнское сердце:
— Боюсь я, пан. Слыханное ли дело — в поместье! Пропадет девка, и аминь…
— Неужто один только человек в поместьях прислуживает? — возразил управитель. — Мало ли кто из панских хором в люди пробился? А я-то сам разве не служащий поместья? Да взять хотя бы брата вашего Бальсиса — Стяпаса. Чем ему плохо? И господа жалуют, и земляки добрым словом поминают. Эх, Кедулене, выбей ты из головы эту блажь.
Старики размышляли, а управитель распинался без умолку:
— И еще вам скажу: теперь в поместье своего человека иметь — очень и очень на пользу. Время беспокойное, деревня с паном поссорилась, всем грозит тяжелое наказание. А дочка ваша перед барином заступится. И вообще — думаете, даром она будет паненке прислуживать? После манифеста каждому слуге полагается награждение. А деньги сейчас нелегко заработаешь.
Немного спустя Пшемыцкий увидел: он посеял семя, которое вскоре даст хорошие всходы. Стариков убедил, только им нужно время свыкнуться с этой мыслью. Пусть между собой посудачат, может, и поругаются — все равно решат так, как нужно пану Пшемыцкому и пану Скродскому.
Уже собираясь уходить, он обронил:
— А Пятраса Бальсиса дочка ваша пускай из головы выбросит. С ним — кончено. Вахмистр и становой его из-под земли добудут. У него на полке обнаружили крамольные писания. Поймают — в острог, на каторгу. А то запорют и в рекруты сдадут. Запретите дочке с ним встречаться. А пожалуй, и запрещать нечего. Он больше тут не появится.
— Да, наконец, кто знает? — добавил он с порога. — Пан милостив, многое может сделать. Все мы в его воле. Если бы Катре слово замолвила, может, тогда и Бальсиса… Ну, будьте здоровы! Обдумайте, что я сказал. И дочка тоже пусть поразмыслит. Добра вам желаю.
Пустив гнедого мелкой рысью, нигде уже не задерживаясь, пан Пшемыцкий вернулся в поместье.
А Катре, сидя у Бальсисов, напрасно ожидала весточки о Пятрасе. Прискакав вчера вечером, Винцас, ее брат Ионас и Казис Янкаускас сообщили: все прошло удачно, Пятрас убежал, ни с кем ничего не случилось. Но теперь и сами они где-то прячутся, даже дома не ночевали. Верно, Пятрас с Пранайтисом где-нибудь в Палепяй или Карклишкес.
После ухода жандармов и стражников Микутис вскоре передал, что непрошеные гости ненадолго завернули еще к Сташису и поехали дальше, только управи тель зашел к Кедулисам. Его кобыла к калитке привязана, грызет клен возле избы. Потом Микутис принес известие, что и управитель уже уехал от Кедулисов.