Повстанцы
Шрифт:
Старый Бальсис застал там на сеновале Григалюнаса, Якайтиса, Бразиса, Бержиниса.
Кто покуривал трубку, кто просто слонялся или стоял у дверей. Все были расстроены.
— Дело дрянь, мужики, — говорил Бразис. — Коли уж пан войско вызвал, нам не выдержать. Давайте с ним мириться.
Но Григалюнас мрачно перебил:
— У нас мировой никто и не просит.
— Думаешь, пан придет тебе в ножки кланяться, чтоб ты на барщину шел? Сами пойдем.
— На все на шесть дней? А когда свою пахать?
— Еще и землю он хочет у нас отнять.
— В
— Где? В Заболотье? Как туда доберешься?
— А что с избами делать? Только дотронься — рассыплются.
В спор вмешались и другие, виня во всем поместье и перечисляя свои обиды:
— А сколько еще с нас всякого добра лупят?
— А извозная повинность!.. А лес!.. А езда в город!.. А сгоны!..
— А еще вези лен, шерсть, а сколько масла, сыра, да еще собирай орехи, ягоды!
— Что и говорить! Помещичий пес сытее мужика. С голоду пухнем. Что с ребятишками будет?
— Поглядите, как возле Кракяй королевские живут! Нос задирают — с ними не породнишься.
— Не одни королевские. Уж на что в Калнабярже граф Чапский тиран, а у него крестьянам вольготнее.
— Оттого, что там половина — барщина, половина — оброк.
— Нету большего ирода, чем наш Скродский!
Упоминания о крепостном тягле и о причиняемых поместьем обидах развеивали желание мириться. Нет! Коли начали, надо держаться. Будь что будет! А тут еще слухи — кто сейчас возьмет на себя какую обязанность, так она за ним и останется. Даубарас твердил: вскоре объявят подлинный царский манифест, земля, которой сейчас пользуются, достанется им бесплатно, без всяких повинностей.
— А как с войском быть, сосед? — спросил Бальсис.
Даубарас резанул, не колеблясь:
— И войско не примем! Зачем его сюда посылают? Чтоб мы его кормили. Ты солдата корми, а он за тобой следит, чтоб ты барщину и повинности справлял. Войско пострашнее розог! Отодрали тебя — почешешься, подлечишься, и как с гуся вода. А солдат — он тебя совсем уничтожит. Сожрет твой хлеб, семена, корма — по миру пустит. Еще над женой и дочерьми надругается.
Все мрачно слушали. Знали, что Даубарас говорит правду. В других местах так оно и вышло. Глухое озлобление росло в сердцах: не сдаваться! Пусть хоть насмерть запорют! Все равно нет жизни!
А молодые у Янкаускаса шумели еще крепче. Здесь собрались первые удальцы села: Винцас Бальсис, Ионас Кедулис, Юстас Григалюнас, Повилас Якайтис, работник Бразиса Юлюс, кое-кто из хозяев помоложе — Норейка, Бержинисов зять Жельвис, женившийся прошлой осенью Вашкялис.
Казис Янкаускас утверждал, что не так уж страшны и солдаты:
— Прошлое воскресенье был я в Кедайняй. Старые, хромые, будто аршин проглотили. Такому съездишь под вздох — ножками задрыгает. А что драгуны? Свистнешь, полу развернешь — лошадь на дыбы, и драгун кувырк в грязь! Я сам видал — скачет по улице драгун, а из-за угла — поп. Рукава широкие, полы развеваются, борода как кудель, а космы, что грива, по плечам болтаются. Шляпа высокая, будто ваксой начищена! Конь как взовьется — и в сторону! Но драгун, видать, не
Все ухмылялись, но знали, что Казис не зря хвастается.
— Будем, ребята, держаться? — гаркнул Якайтис.
Будем, будем! — одобрили все как один.
— Главное — в село не впускать, — кричал Винцас Бальсис.
— Откуда они придут?
— Из поместья!
— Нет, из Сурвилишкиса!
Никто доподлинно не знал, с какого конца села появится войско.
Норейка, как старший, задал трудный вопрос:
— Чем, ребята, будем держаться? Голыми руками? А у них — ружья, шашки, штыки.
На минуту все умолкли. Но Янкаускас сразу же нашелся:
— Стрелять не будут! Я в Кедайняй слышал, как в одну деревню солдаты ломились, а народ их — не пускать! Драться дрались, но не стреляли. Только на войне палят.
— А саблями?
— Колоть, рубить не дозволено. Бьют только плашмя или ножнами.
— Так уж колом крепче!
— А ежели цепами?
— Вилами!
Опять кто-то засомневался:
— Эх, ничего не выйдет. Сплошаем. Всыплют нам по первое число.
Но большинство загалдело:
— Не каркай! Труса празднуешь?
— Говорят, и солдаты всякие. Иные отказываются людей лупить.
Пока все совещались, на улице поднялся странный шум. Зычный мужской голос, растягивая слова, не то что-то объявлял, не то звал, но так громко, что даже заскулили псы во дворах. Все мужчины бросились на улицу, женщины высовывали головы из дверей, а другие залезали на забор и глазели.
По улице со стороны Сурвилишкиса скакали двое. Дзидаса Моркуса из Карклишкес все сразу узнали. Второго никто прежде не видал. Обросший бородой, в длинной сермяге, в низко нахлобученной измятой серой шапке, он выглядел странно. Поднимаясь в стременах и размахивая руками, зычно орал:
— Мужики, бабы, парни и девки, все шиленские жители, эй, слушайте! Пан Скродский хочет у вас землю отнять, из усадеб выбросить! Солдат против вас посылает! Идут, уже идут из Кедайняй, из Сурвилишкиса — пехотная рота, драгунский эскадрон! Но вы их не бойтесь! Чего там — рота! Драгунский отряд — к чертям! Хватайте дубины, колья, вилы, цепы — кто во что горазд! Не поддавайтесь! Защищайтесь! Живей, живей! Уже идут!
Шиленские обступили обоих всадников:
— Дзидас! Что это за человек? Откуда он? Правду ли говорит?
Норейка, Даубарас и еще кое-кто, вглядевшись, вспомнили: да это тот самый, который возле кузни толковал с ними про манифест и хвастался, что царя видал. Теперь все ждали, что скажет Дзидас.
Но Моркус не пускался в долгие объяснения, он и сам был очень взволновав:
— Правду он говорит. Солдаты идут, к обеду тут будут. Не допустим их! Палепские ребята подоспеют, чтоб им дорогу перерезать. Может, и из Юодбаляй подойдут, И из Карклишкес. Сейчас же возьмемся за дело. Загородим дорогу. Возле Галинисовой избы липа развесистая. Свалим ее. Давай топоры, пилы! Живее!