Поймай падающую звезду
Шрифт:
— О, верни мне мои черные очи!
Это был триумф Вишнича: его голос слегка надламывался, и его слушателей охватывала дрожь, потому что в жалобе Хасан-паши на судьбу они слышали причитания Вишнича. А разве могло быть иначе? Они и подумать не смели, что этот слепой певец с надломом в голосе мысленно издевается над возбуждением, которое он намеренно вызвал у них и которое объединило их в переживаниях. Только он остался в стороне. Вишнича тоже охватило возбуждение, но лишь в тот момент, когда в эту песню он впервые включил собственные слова о наказании Хасан-паши. Каждый, кто хоть раз слушал ее, знал, что никто не лишал Хасан-пашу зрения. Вишнич сделал это. Тогда эти стихи сами пришли ему в голову, так легко, что он этого даже и не заметил. Но каждый раз, когда он повторял заклинание Хасан-паши, все в нем замирало, возбуждение охватывало его, голос и в самом деле надламывался, слова песни разбегались, а в памяти раздавался какой-то грохот. Ему показалось, что он исчезает, потому что пульс бился лихорадочно, а воздуха не хватало. Не то что не хватало, а просто он погрузился в какой-то небольшой мрак, совсем не такой, к которому он привык. Это ощущение никогда более не повторялось. Потом он произносил эти стихи десятки раз, каждый раз заманивая слушателей все в ту же ловушку, но подобное потрясение
Так и этим вечером: Вишнич подошел к финалу песни, и по тишине, в которой звучал только его голос, он понял, что победил и этих сильных, но внезапно смягчившихся и просветленных турок. Песня оборвалась, взволнованное молчание было затянулось, но вдруг его прервал крик:
— Врешь!
Напряжение возросло. Кто-то бешено завопил в глубине зала и начал пробиваться сквозь стены чужого страха. Вишнич почувствовал, как тот, какой-то силач, вознесся над ним, напряжение нарастало, а тот уже бил его саблей плашмя по лицу, по шее, по груди, насильник вопил, а тишина в зале становилась все глубже; он врет, гад, Хасан не был слепым, он все выдумал, пусть признается, а Вишнич невозмутимо уклонялся от ударов, сабля била его по лицу, царапала шею, а гусляр, исполнившись радостью, все спокойнее и веселее улыбался. Тем не менее, погружаясь во тьму, он с изумлением подумал: с чего это он взял, что удастся пережить этот день? И только одна мысль пульсировала, мерцала в его сознании: пусть бьет его саблей этот насильник, может, это сам Хасан-паша, который вскоре ослепнет; точно, этот взбесившийся Хасан-паша, как только ослепнет, тут же прекратит избивать Вишнича, и он более ничего не почувствует, не увидит этих ударов, а просто погрузится в спокойную и мягкую бездну.
Потом его отхаживали несколько недель. Всё в том же турецком доме, на кухне. В запахе ванили, у стены, под шаги женщин. Насильник давно уехал, и у Вишнича от него остался только шрам на щеке. Но это ему не мешало. Когда он поправился, перед уходом его попросили опять спеть ту же песню. Он пел, а турки не слушали — вслушивались. В этом вслушивании сквозило некоторое недоверие, потому что они уже знали то, что еще не было известно Вишничу: говорили, что насильник погиб и что после смерти его изрубили на куски. Говорили, что глазницы его отрубленной головы были пусты.
С тех пор тяжкие мысли оставили его: он словно окончательно понял, почему он, слепец, обрел себя между людьми. Бунт начинался и разрастался, и он шел навстречу ему, влекомый ширившимся ужасом. Теперь, когда он понял, что песня ведет к небытию и уводит от него, ему стало понятно, почему она — лучшее лекарство от страха.
Вскоре он узнал еще кое-что. Это случилось в 1810 году, после битвы у Лозницы. Повстанцы едва отбились от турок, которые тем летом навалились со всех сторон, особенно со стороны Боснии. Десятки тысяч, они переправились через Дрину, исполненные решимости проучить, наконец, непокорный народ. Сербы дрались, им помогали и русские, казалось, сил хватит. Правда, не совсем было хорошо, что отбиваться приходилось на разных фронтах одновременно, и сопротивление повстанцев было бы куда как сильнее, если бы к ним присоединился Карагеоргий[2]. Казалось, что доверия к людям становилось меньше. Всем прекрасно было известно, что самые сильные воеводы если не враждовали, то просто ненавидели друг друга. Окрепшие сомнения, возникавшие по всякому поводу, подрывали решимость повстанцев, однако они сражались, как и прежде. Битва за Лозницу была жестокой, потому что турки хотели любой ценой взять эту крепость на Дрине. Она длилась три дня и три ночи: верх брали то нападавшие турки, то оборонявшиеся сербы. Вишнич пел три дня и три ночи. Он сидел за крепостной стеной, рядом с ним раздавались выстрелы и брань, люди стонали и гибли, турки наваливались, их крики звучали все ближе, гремели пушки. Вишнич пел в этом аду и чувствовал, как сербы слушают его, а турки — слышат: сербам он был нужен, а турки, похоже, боялись его. В мгновения затишья утихал и он, вслушиваясь в небеса, в их безмолвную пропасть: удивительная благодать исходила от них, пробуждая в Вишниче теплый свет. В течение этих трех дней, как только начинало казаться, что сербы вот-вот потерпят поражение, Вишнич понимал, что этого не произойдет, и начинал петь. Наверное, именно поэтому турецкие пушкари старались взять его на мушку: ядра рвались вокруг него, но, даже засыпав его осколками, они не в состоянии были оборвать песню, звучащую над Лозницей. И чем непонятнее становился исход битвы, тем увереннее был его голос. В один страшный момент, когда, казалось, все было потеряно, песня Вишнича прогремела над Дунаем, заглушая стрельбу и стоны умирающих, и повстанцы вновь бросились в атаку. И тут появился Карагеоргий со своим войском: битва закончилась, Лозницу отстояли.
Тем же вечером Карагеоргий пожелал увидеть певца, песня которого встретила его на крепостных шанцах. Пока его вели к Вождю, Вишничу в голову пришли слова. Если никому другому, то только Черному Георгию он мог высказать то, что накопилось в его душе. Но когда Вождь обнял его, Вишнич почувствовал, что этот большой и теплый человечище налился усталостью и мелким, острым мраком. Они обнимались, может, даже и перемолвились, за спиной у Вишнича полыхал костер, близилась полночь и становилось холоднее, восходил осенний месяц, а щека Вождя пахла порохом. Потом Карагеоргий замолчал, вслед за ним умолк и Вишнич. Вот так, в молчании, они преломили хлеб. Потом Вишнич внезапно протянул руку к Карагеоргию, чтобы коснуться его в знак приветствия, однако промахнулся, и рука не коснулась его. Вишнич в одиночестве удалился в свою ночь, Карагеоргий остался в своей.
В последующие годы в нем продолжал накапливаться тот излишек знания, который он не хотел ни включать в песни, ни предавать забвению. И никому не хотел рассказывать. Не хотел ни Стояну Чупичу, Змею из Ночая, ни Луке Лазаревичу, хотя они и любили его. Он чувствовал, что они не смогут услышать его или, как тогда с Карагеоргием, момент был неподходящим, и что тогда ему делать? Однажды он был в Ночае, у Змея в гостях, и долго слушал про то, как все тяжелее приходится сражаться и как все больше растет недоверие среди людей, и сразу понял: как хорошо, что он не проговорился. Время было неподходящее, да и его понимание этого еще не окрепло. Он припомнил тот сгустившийся в Карагеоргии мрак, и опять спохватился: с чего это вдруг он осмелился думать, будто все испытания остались позади, когда самое страшное еще только предстоит? Он решил помочь им: шел от одного поля боя к другому и пел. Его ожидало первое искушение: его слушали, он был нужен им, но было уже понятно, что теперь люди все меньше и меньше нуждаются в песне.
В 1813-м, в год страшного поражения, он был на Равне, рядом со Змеем из Ночая. Он пел семнадцать дней и семнадцать ночей. В последние дни и ночи все тише и слабее. В начале сражения ему показалось, что он очутился в одном из часто повторявшихся сновидений: опять он укрылся в каком-то шанце, опять вокруг него стреляли и ругались, стонали и гибли, турки наваливались и их крики раздавались все ближе, пушки гремели. В этой свалке раздавался голос Вишнича, но он понимал, что сербы все хуже слушают, а турки все меньше вслушиваются, потому что сербов становится все меньше, а турок все больше. Подмоги от Карагеоргия все не было, да и не могло быть. И теперь песня не могла уже пересилить все усиливающийся гул смерти и отсутствие надежды, растворяющейся в дожде и грязи. Напрасно в минуты затишья он вслушивался в небеса: безмолвная пропасть не открывалась, и Бог удалялся от него. Свет внутри Вишнича угасал. В семнадцатый день он уже не пел: с мукой в душе позволил проливному дождю, занявшему все пространство между небом и землей, залить ему и лицо, и руки, и гусли. Потом кто-то схватил его и поволок по лужам и по грязи, чтобы спасти, а он хотел остаться в Равне, рядом с мертвыми.
Но его спасли. В Среме, где он поселился, Вишнич постепенно стал понимать, что в нем теперь созрело полное, совершенное знание, скорее всего, о страдании. Когда-то, во время болезни, сгорело его зрение; теперь, после овладения знанием, в нем, похоже, сгорела песня.
На своей улице, прислонившись к надгробию шейха Мустафы, Вишнич видит, как здесь, чуть ниже, перед музеями Вука и Досифея[3], простираются поляны тишины, которые всегда остаются после ухода ночи. На это место, куда днем падает больше всего потоков света, которые даже штормовой ветер не в состоянии развеять, ночью опускается густой мрак, стекающий на улицу Вишнича. Здесь иной раз выпадают черные хлопья минувшего времени, которые в зимнюю полночь ветер смешивает со снежинками и пылью Млечного Пути. После того, как на старом Дорчоле поднялись новостройки, летом сюда, к началу улицы Вишнича, более не доносятся запахи Дуная, однако временами, как и прежде, здесь собираются тени мелкооптовых торговцев с бывшего Йованова рынка. Появляются стекольщики и старьевщики, портняжки и купчишки в своих покосившихся дощатых лавках. Они переговариваются, но слов не слыхать, потому что утренний ветер уносит их к мутной Саве или же западные потоки увлекают их к обширным равнинам. Однако теням это совсем не мешает, а улица Вишнича, некогда бурлившая рыночной суетой, днем остается улицей приглушенных шумов. Иногда чуть громче пропыхтит старый автомобиль, или со стороны Студенческого парка скатится шорох опавших листьев; иной раз залетают сюда и светлые детские голоса. Долгое время, может, целые десятилетия Вишнич готовится оторваться от надгробия, рядом с которым ему так хорошо, и спуститься по короткому переулку к Музею: он понимает, что надо бы это сделать ради Вука, но другого стимула у него нет.
Ради Вука? Одно время казалось, что он сможет рассказать Вуку хоть что-нибудь из того, что ему открылось. Наступил 1815 год, и молодой Вук приехал, чтобы послушать постаревшего Вишнича. Над Сремом воцарилась весна, пахло молодыми колосьями, а там, на другом берегу Савы, хозяйничало зло и назревал следующий бунт, и после каждого полудня на задворках монастыря Шишатовац, что на Фрушка-Горе, Вишнич пел для Вука. Три дня не было дождя, три дня палило солнце, Вук слушал и записывал, а гусляр чувствовал, как в нем опять нарастает теплая волна, о которой он и думать забыл. Он поверил в то, что когда закончит петь свои песни и когда молодой человек запишет их, то сможет закончить петь и начнет рассказывать. Именно Вук мог лучше Карагеоргия выслушать его; может, это и вовсе мог сделать только он. Одновременно, вопреки этому убеждению, возрастала боязнь, которая очень злила Вишнича. Возрастала она потому, что он все чаще замечал, как Вук, обладающий ужасной волей, вообще не хочет никого слушать. К нему он относился терпеливо, но Вишнич напрасно пытался обнаружить в этом терпении ту близость, которая обычно возникала между ним и его слушателями. Вук слушал иначе, с расстояния, которое Вишнич не мог определить, а его отношение к песням было другим: не песня захватывала Вука, а он захватывал ее. Тем не менее, Вишнич надеялся, что Вук хоть когда-нибудь задаст ему вопрос, который он хотел услышать — когда у него появятся новые песни? Те, что он пел Вуку, были уже старыми. Последние два года гусляр их потихоньку совершенствовал, но новых стихов не сочинял. Но если бы ему задали вопрос, то Вишнич бы заговорил. Рассказал бы молодому человеку о том, что мучает его, что есть граница терпения, за которой слово сгорает, и дорога к этой границе ведет сквозь отсутствие надежды. Надежда словно проваливается в ад только тогда, когда зло окончательно овладевает людьми. И тогда во все двери ломится смерть, человек не в состоянии сделать хоть что-то, а Бог не откликается. В таком искушении лучше всего приходится тем, кто уходит из жизни, а оставшиеся в ней сгорают, и слова исчезают в невидимых пространствах. Еще он бы рассказал ему о прошлом, о том как уходит оно и люди в нем, которых он видел незащищенными в дни предательства или поражений.
Однако дни шли, а Вук ни о чем не спрашивал. Иногда ему казалось, что слепой певец хочет ему что-то сказать, и что он, возможно, ожидает, что Вук попросит его об этом. Но он не знал, о чем следует спросить, тем более что ему не хватало времени задуматься над этим. Так и получилось, что, чем больше Вишнич пел Вуку, тем больше отдалялся от него. Но все-таки он ждал. В последний день пребывания в Шишатоваце Вук — уже в который раз — попросил его пропеть начальные строфы «Бунта». Вишнич запел, утро просыпалось в весеннем свете, Вук сверял каждое слово: он понимал, что записал восхитительную песню, и потому радовался, поглядывая на гусляра. Вишнич, обычно певший с прикрытыми глазами, с тенью отстраненности на лице, теперь весь был тут, уставившись сожженными зеницами на Вука. Он заглядывал в его душу и просто вкладывал в нее свои стихи о небесном знамении и нападении насильников. Охваченный волнением, Вук понял, что гусляр видит и зовет его. Поначалу он хотел отозваться на призыв: захотел было оборвать песню — она все равно заканчивалась; хотел спросить, когда можно будет снова приехать за новыми песнями. Одумавшись, он улыбнулся про себя: в этом не было никакого смысла. Этот человек, сидящий перед ним, ничего не видел и, похоже, ничего не знал. Это была просто библейская неопалимая купина, не осознающая, почему она горит. В этот раз Караджич едва дождался конца песни. Поспешно поблагодарил Вишнича, поспешно облобызал его. Вишнич прочитал в его касаниях вопрос, но понял, что он так и не задаст его.