Поймай падающую звезду

Петрович Горан

Глубокая грибная корзина, крепко сплетенная из жилистых ветвей моравской вербы, вообще-то предназначенная для иных целей, на спусках служит мне поддержкой, я могу опереться на нее всем своим весом. Она гнется подо мной и скрипит, но выдерживает, сохраняя при этом богатую добычу в виде нескольких, видимо, несъедобных трутовиков. А уже отполированный руками извилистый посох из неизвестного мне дерева, похожего на ясень — наверное, родом из Сибири, думаю я, и это придает ему в моих глазах некую таинственность — легкий и тонкий, с естественным образом изогнутой ручкой, демонстрирует свое многоцелевое применение. Я опираюсь на него

на равнинах и неровностях, цепляюсь ручкой за ветки, когда хочу вскарабкаться на крутой откос или спуститься с него, пользуюсь им, как ступенькой, втыкая в землю и опираясь на него стопой. Он разнообразен и богат достоинствами, совсем как толстые и пестрые ярмарочные перочинные ножи с множеством инструментов, которые дают возможность исполнять двенадцать видов работ, и к тому же так восхищают детей и крестьян.

Часто поглядываю на небо. Успею ли выбраться до наступления темноты? Беспокойство придает мне новые силы, которые, однако, уже практически иссякли.

Часто падаю и шлепаюсь на задницу. Если, думаю, подведет меня позвоночник, которым давно страдаю, или сломаю ногу или руку — всё, конец. Никто меня здесь искать не станет, а если и станет, то точно не найдет. Но пока что все обходится без серьезных травм.

Я уже не понимаю, в каком направлении двигаюсь. Вроде бы все время тащусь вперед, правда, огибая препятствия, которые выставляет передо мной пейзаж, так что действительно ли я шагаю вперед, или сворачиваю налево, направо или даже назад — не знаю. Понимаю только одно: нельзя останавливаться.

Зная свои способности ориентироваться на местности, которые позволяют мне заблудиться даже в собственной квартире, меня особенно беспокоит то, что я нигде ничего не вижу. Если бы увидал хоть что-то, что помогло бы сориентироваться, мне бы полегчало. А так — просто куда-то прусь, ковыляю, тащусь, падаю и поднимаюсь, так что сам себе напоминаю муравья, который отыскивает переправу через широкую реку и никак не может найти даже соломинку, способную стать для него символом надежды.

Возникают передо мной какие-то продольные гребни, словно ножом врезанные в скалы и заросшие свежей высокой травой. Они не длиннее десяти метров и не шире полуметра, похожи на фермы моста через Мораву, по которым свободно бегали окрестные пацаны. Буки, ели, сосны и разнообразные кусты растут рядом с ними, на метр или два ниже. Мне кажется, что они венчают окончание всех этих невероятных подъемов и спусков, миновав которые, я окажусь прямо перед Ациной машиной.

Отважно направляюсь к первому из гребней. Чтобы вскарабкаться на эту естественную гряду, мне придется проявить еще большую чем прежде, ловкость и силу, и вновь мне на помощь приходят мои корзина и посох. Опираюсь, карабкаюсь с их помощью, отталкиваюсь ими. Иногда колени упираются мне в подбородок, и мне хочется растопырить ноги, чтобы оседлать гребень, как коня, и немножко передохнуть.

Наконец мне удается одолеть его. Еще несколько шагов — и, кажется, достиг цели. Теперь вижу, что гряда вдруг почти отвесно обрывается, с высоты в несколько метров погружаясь в скалистую почву, откуда вновь открывается вид на очередной бесконечный подъем. Природа опять сыграла со мной злую шутку.

Три или четыре раза обманули меня эти гребни. И тогда, обнаружив очередную гряду — вроде бы наверняка обещающую спасение — я спокойно заявляю:

— Врешь, не обманешь!

И под собственное

пыхтение продолжаю шагать вдоль него, в направлении, которое направлением, собственно, и не является.

Время от времени бросаю взгляд на часы. Но никак не могу вспомнить, когда я расстался с Ацей: два, три, четыре часа тому назад, хотя это уже не имеет никакого значения. Больше всего я боюсь, что ночь застанет меня в горах. И потому все чаще поглядываю на небо.

Неожиданно этот головокружительный подъем заканчивается и без предупреждения переходит в достаточно пологую каменистую возвышенность длиной в несколько десятков метров, разукрашенную мелкими саженцами сосен. Меж камней пробивается высокая трава.

Я вижу, что наверху, передо мной, нет более ни рытвин, ни холодного мрака, ни толстых стволов. Горизонт чистый и широкий, а над всем этим голубеет огромное безоблачное небо. О, слава тебе, Господи, как говорят старухи.

Я здесь, восторженно думаю я. И спешу, помогая себе посохом и корзиной. Вперед! Мы пришли! Я выбрался!

— Тузик! — кричу. — Мы пришли, иди сюда!

Набираю скорость, как стайер перед финишем. Приблизившись к самой границе возвышенности, замечаю впереди проселочную дорогу.

Это что еще такое? Неужели по ней тащатся крестьянские воловьи упряжки? Где это я оказался?

Делаю еще несколько шагов, пока не выбираюсь на узенькую грунтовку. И обнаруживаю, что оказался на огромном овальном сгорбившемся плоскогорье. Все его пространство покрыто зеленью и белыми проплешинами, и оно в нескольких сотнях метров обрывается, переходя, видимо, в обрыв.

Это что еще такое, думаю я.

Поворачиваюсь налево, и взгляд мой в паре сотен метров упирается в глубокое темное ущелье, по ту сторону которого пробегает выбеленная асфальтированная дорога. По ней навстречу друг другу проносятся два автомобиля величиной с божью коровку. И я узнаю эту валевскую дорогу, ведущую к Дивчибару.

— Господи, — взываю я посреди глухой природы, — как ты сумел привести меня именно сюда? Если ты хотел показать мне место, на которое я выбрался из бездорожья, чтобы остаться тут навсегда, то у тебя это прекрасно получилось. Теперь я смогу комфортно покончить жизнь самоубийством, было бы только чем.

8

Стою в панике еще несколько мгновений, после чего, прихрамывая, ковыляю к самой пропасти. Вижу, что грунтовка рядом со мной идет по краешку плоскогорья опять куда-то в сторону Валево. (Какого черта сдалось мне это Валево!) Раскладываю рядом свое снаряжение и с трудом опускаюсь на выщипанную травку. Поворачиваюсь ногами к возвышенности и, опершись на локоть, наслаждаюсь видом. Будь я ребенком, умеющим летать во сне, распростер бы руки и полетел! Спланировав, словно ястреб, над пропастью, в мгновение ока прекрасно бы опустился на шоссе.

Тузик подбежал ко мне и прилег на бок, вытянув лапы, как и я, в направлении возвышенности. Зажмурился, словно намереваясь заснуть.

С того конца плоскогорья, где исчезала грунтовая дорога, нас осветил последний оранжевый луч солнца. И был он похож на безмолвный привет.

Я опустил засученные рукава толстой рубашки и прилег, подложив под голову руку.

— Только на минутку, — произнес вслух.

И тут же задремал.

Через пару минут проснулся. Показалось, будто ноги немного отошли. Да и в голове как-то прояснилось.