Поймай падающую звезду
Шрифт:
Лебедь — чудесная птица, о философии которой мы так мало знаем, потому что она укрыта от нас за равнодушным отношением ко всему банальному, к чему она относит и человеческий интерес к ним. Эта птица — божество, чудо из чудес. Возьмем хотя бы, например, насколько лебедь далек от чирикающих и посвистывающих синичек, от пестрого чванства павлина, от любых миленьких пташек, от глупой домашней живности или от агрессивных стервятников, которые с выпущенными когтями курсируют над миром слабого зверья. Нет, невозможно сравнивать их, потому что между ними нет никакого сходства. Лебедь, говорю я вам, совершенно особое и необъяснимое явление природы. Он ведь на самом деле хранитель всех особенностей пра-птицы, живая формула организма с унаследованным энергетическим зарядом древнего времени, потому что принадлежит к маленькой
Например, мы думаем, что это мирная птица, неслышно скользит себе по поверхности воды, будто она сгустившийся воздух, но это, господа, только кажется. Поверьте мне, так они защищаются от нас и от грубой природы. Я изучал их движения, и вы не поверите, какое богатство заключено в их разнообразных знаках, какой у них стройный и интересный язык тела! Я фотографировал детали, снимок за снимком, я создал настоящую фотоазбуку и фотословарь лебединого языка. Я точно установил, что означают оба поднятых крыла, а что — только одно. Что они говорят, похлопывая крыльями и вытягивая тело параллельно водной глади, что означает однократное погружение клюва в воду, а что — нервное и частое его окунание.
Изгибая шею двумя дугами, назад и вперед, лебедь говорит, что он погружен в глубокое раздумье и не хочет, чтобы его беспокоили. Закинутая назад шея означает, что он отдыхает. Прекрасная выправка с вытянутой прямой шеей показывает, что он очень доволен, готов подключиться к компании, а также свидетельствует о желании поухаживать за дамой.
Лирически тихая птица словно проводит жизнь в глубоких раздумьях и мечтах. Она приходит в этот мир в тишине, безгласно, а смерть встречает предсмертным криком, которым, вероятно, сообщает о некой неизвестной и не испытанной нами мутации энергии. Мы, в силу своей безграмотности, называем это лебединой песней.
Птенец лебедя начинает самостоятельно плавать через час после того как вылупится, а на третий день уже приобретает загадочное чувство дистанции, выпрямляет шею… А как у них устроена семейная жизнь! Но об этом я вам расскажу позже.
Добавлю только одно — в старинной финской песне «Валгалла» есть такой стих: «Кто убьет лебедя, тот умрет в муках». Я верю этому. Правда, на самом деле верю. И потому жду, когда смерть найдет убийцу или убийц этих сорока семи лебедей. Я напомнил этот стих людям из Орнитологического института и других соответствующих учреждений, подчеркнув при этом, что старинные песни слагались на основе жизненного опыта. Конечно, последовали кивки головами в знак согласия, сопровождаемые все теми же улыбочками, в этом случае недвусмысленно оскорбительными.
Но ничего, я продолжаю ждать. Пусть они толкуют мою твердую решимость продолжить следствие, как им вздумается. Пусть я в чьих-то глазах буду чудаком-психопатом, пусть думают, что у меня совсем крыша поехала и что мне лечиться пора, меня это не волнует. Я во что бы то ни стало добьюсь правды. Если их поубивал один человек, то вытащу из него, зачем он это сделал. Если он сумасшедший, то его в психушку поместят, а я буду знать, что остатки стаи в безопасности. Если речь идет о группе, то всех ее членов надо вычислить и убедиться в том, что речь идет об организованном экологическом терроризме. Если это случайное отравление кормом, надо выяснить, где этот корм закупили, чем он отравлен и кто в этом виновен. Я не могу смириться и не смирюсь, пока не узнаю причины смертельного насилия, того, что именно произошло в то утро.
В то страшное утро я увидел смерть в самом жестоком ее проявлении. Тогда я понял, что в ней нет ни капельки от поэзии, она так беспардонно примитивна. Я это утро никогда не забуду. Не знаю, что должно случиться в моей жизни, чтобы из моего сознания исчезла та пустота, которая возникла, когда я узнал об этом, и чтобы затянулась рана в моей душе, появившаяся, когда я увидел на экране телевизора мертвых птиц. Этот зловещий туман, эта зашифрованная рукопись смерти и ее неизгладимая печать на телах мертвых птиц, эта горечь ужаснувшихся людей — все это нелегко стереть из памяти. Страшное известие о том, что безжизненные тела сорока семи лебедей с утра призрачно колышутся на глади городского озера, угрожающе прозвучало
Весть об этом страшном море ударила мне в голову с такой силой, что не только чуть не разнесла своды черепа, но и едва не разорвала в клочья сам мозг. Прямо в зрачки врезалась эта суровая новость, когда я включил телевизор, чтобы посмотреть утренние новости. Мне показалось, что эта картина на моих глазах тысячекратно умножается под испуганными взглядами людей, которые пытаются спрятать детей, чтобы те не увидели жестокие кадры, на которых баграми достают из воды мертвых лебедей и бросают их в лодки. Толпы перепуганных людей, словно призраки, топтались на берегу. Какие-то рыдающие женщины бросали в озеро цветы. Какой мучительный мор, какой лукавый трюк смерти, какая бессмысленная расправа, думал я. Кто же это сотворил, какая злая сила, какой бессовестный случай? Я выбежал из дома и направился к озеру.
Хотя весна уже давно обозначилась своими ранними зорями, город в то утро, шестого марта, проснулся укутанным в туман, словно в какую-то липкую, темную паутину. Я несся вниз по улице, испуганный ужасным известием. Казалось, я очутился в незнакомой мрачной пустыне. Как будто по этому кварталу Копенгагена только что пронесся зловещий черный ветер, какая-то омерзительная гроза, оставившая на лицах людей серые следы и смятение в их испуганных взглядах. Все вокруг казалось мне искаженным и смятым — дома, машины, деревья и прохожие, да-да, и прохожие, они — в первую очередь. Смотришь вокруг и не знаешь, как удержаться на ногах, потому что и ухватиться-то не за что. Кажется, всё вокруг утратило равновесие и качается, сгибается, колышется. Люди бредут, будто забыли дорогу, потеряли цель, и толкутся, как попало, в охватившей их панике. Кто-то тащится еле-еле, кто-то, напротив, шустро и нервно несется куда-то, и они то и дело налетают друг на друга в этой неразберихе. Многие, вроде меня, обеспокоенно мчались по направлению к озеру, сталкиваясь с теми, кто уже возвращался оттуда. Все это происходило в зловещей, угрожающей тишине. Не было слышно ни обычного утреннего шума, ни голосов, ни даже тихих разговоров — только на лицах людей то и дело возникали странные судорожные гримасы.
Кто убьет лебедя, тот умрет, кто убьет лебедя, тот умрет, повторял я вполголоса и отворачивался, чтобы не смотреть, как подбирают из воды последних мертвых птиц. На мгновение серая пелена затянула глаза, и мне показалось, что я ослеп. И представшая тогда передо мной картина навсегда осталась связанной в сознании с внезапно наступившей слепотой. Навсегда остались в сознании гибкие изломанные шеи, лежащие на воде, как срубленные тонкие березки. И поникшие птичьи крылья, беспомощно свисающие, как сломанные руки в широких рукавах, с которых стекала вода, когда люди механически бросали в лодки тела прекрасных, навеки уснувших птиц. Меня и теперь не оставляет эта картина, не могу забыть ее, она неотвязно преследует меня, не дает покоя. Куда ни гляну, всюду вижу их, и не могу я сбежать от этой картины, как бежал я из страны и города, в котором родился и вырос.
Все это я несколько раз путано излагал устно, а потом предъявлял разным учреждениям в письменной форме в качестве обоснования намерения начать самостоятельное расследование. Сначала в полицию, потом служащим разных отделений Ветеринарного управления, городской Орнитологической станции, Управления водного хозяйства, Службы охраны городских парков и, естественно, Отдела по обслуживанию озера. Я надеялся, что моя искренняя, интимная исповедь станет достаточным обоснованием для расследования, но я ошибся. Не нужно оно было ни соответствующим муниципальным службам, ни хранителям озера, ни множеству других учреждений, которые были так необходимы мне для сбора документов и сведений, к чему я и приступил. Нет, никто не мешал моему расследованию, разве что я чувствовал, что его результаты вряд ли кто-то воспримет всерьез. Откуда я это знаю? Да по тем улыбкам было видно, я уже говорил вам.