Позавчера была война
Шрифт:
А кочевое стойбище мчалось по тундре. Рога оленей покачивались, как крылья летящих птиц. Полозья нарт с треском распарывали тундру на две части. Копыта молотили снег, поднимая белую ледяную тучу. И гортанные крики звали Симу из ледяного далека.
Сима не услышала скрипа нарт и лая собак. Но вдруг почувствовала: они пришли. Они ждут ее у костров.
Сима открыла глаза, легко соскользнула с постели, сжала руками бедра и, медленно ступая босыми ногами, направилась к окну. Она остановилась у окна и стыдливо прикрыла рукой разрез рубашки, хотя сквозь непроницаемый ледяной узор ничего нельзя было разглядеть.
Сима отошла от окна и заметалась по палате. Она не могла здесь оставаться, раз они пришли. Где сын? Где малица? Где торбаса?
В дверях появилась толстая нянька.
— Принеси малицу, — сказала Сима.
— Куда ты собралась, — запричитала нянька. — Холод-то какой! Наживешь грудницу и дитя застудишь…
— Принеси малицу, — повторила Сима, и нянька поняла, что теперь никакая сила не удержит здесь дочь Севера, и если не выполнить ее приказа — не принести одежду, — она уйдет в одной рубахе.
Нянька заковыляла к двери.
Молодая мать с трудом надела через голову тяжелую оленью малицу, расшитую белыми меховыми ромбиками и бисером. Опустила ноги в торбаса. А нянька уже несла ей сына. При этом она не переставала ворчать:
— Им как лучше делают. А они…
— Тагом! — сказала Сима и поправила волосы, спадающие на лоб.
— Тагом, тагом! До свиданья… Доктор с меня спросит. А что я могу сделать? — сама перед собой оправдывалась нянька.
Сима вышла на крыльцо и захлебнулась крепким настоем полярной стужи, от которого отвыкла в доме, где нет ни очага, ни оленьих шкур, ни круглого окна в небо. На руках у Симы — маленькое существо, запакованное в стеганое одеяло. Существо не пищало, не пыталось распаковаться — вело себя смирно. От слабости у молодой матери закружилась голова, она зажмурила глаза и услышала, как на стуже смерзается парок. Это дышал ее сын, впервые очутившись в родной стихии.
Сима крепче прижала его к себе и сделала несколько неуверенных шагов. Пока глаза привыкли к лунному свету, до слуха долетали тихие звенящие звуки. Это дышал не один человек и не два. Это дышало много людей и много оленей. Сима прищурила глаза и увидела людей в меховых одеждах, больших и маленьких, старых и молодых жителей стойбища Рын. Впереди стоял Алтых, моргал сморщенными мешочками век и курил трубку, которая как бы приросла к его безгубому рту.
Сима почувствовала прилив радости и, слегка покачиваясь, пошла по лунной дорожке. Снег сладко захрустел под ее маленькими торбасами. И тогда все стойбище двинулось ей навстречу. Чьи-то руки потянулись к пакету — Сима доверчиво вложила в них сына, как будто дитя — ее плоть и кровь — принадлежало всем этим людям и они примчались за ним из глубины тундры.
Люди передавали новорожденного из рук в руки и разглядывали его, Сима же стояла на месте и ждала мужа. Она знала, что он не может подойти к ней сразу, не может обнять ее, потому что по законам северного народа радость должна быть тихой, счастье полагается хранить глубоко в сердце, чтобы не ранить того, у кого нет своего счастья. Он незаметно приблизился к ней и, не сказав ни слова, стал тихо тереться своим плечом о ее плечо. И Сима почувствовала, что на свете нет прекрасней этой таинственной ласки. Она ответила его плечу своим — теплым, с нежной кожей цвета пчелиного меда…
Когда волна любопытства улеглась и женщины умолкли, мальчика поднесли Алтыху. Первым долгом старик распаковал его и швырнул стеганое одеяло в снег. Затем покачал малыша
При свете костра старик еще долго рассматривал ребенка и что-то прикидывал в уме. Потом заморгал глазами, выпустил из уголка рта порцию дыма и тихо сказал:
— Назовем его… Старшина Чайка.
Может быть, у других это странное имя вызвало бы недоумение, но не у людей кочевого стойбища Рын, где уже давно детям давались необычные имена: Сапер Женя, Разведчик Семенов, Каптенармус Лагути, где подрастал пятилетний Майор Тоидзе и учился ходить годовалый Телефонист Ян. Да и саму мать новорожденного звали не просто Сима, а Санинструктор Сима. Список жителей стойбища напоминал список роты. Потому что, вернувшись с войны, бывший разведчик Алтых давал новорожденным стойбища имена своих товарищей, погибших в бою. Разведчик Федя, Пулеметчик Петро, Старшина Чайка.
— Очень красивое имя, — сказал отец, как этого требовала вежливость.
— Очень красивое имя, — подтвердила мать, стараясь уловить в звучании имени нотки, которые со временем сделают его родным.
А старый Алтых не сводил глаз с мальчика, и нежная, упрямо вздернутая губа малыша напоминала ему такую же — только грубую и потрескавшуюся. И в памяти возникал здоровый, заросший бородой старшина, который тащил на себе его, Алтыха, раненного в разведке осколком мины. Старшина выбивался из сил. Кряхтел. Ругался. Облизывал запекшуюся губу. И тащил. И мутные звезды плыли над запрокинутой головой Алтыха… Теперь он держал на руках Старшину Чайку — маленького, легкого, заново возвращенного к жизни. И, стало быть, бессмертного.
— Пора в путь, — сказал Алтых и протянул Старшину Чайку Санинструктору Симе.
Все вокруг загудело, заскрипело, заворочалось. Расставив руки коромыслом, Оленеводы собирали оленей. Где-то впереди раздался гортанный крик, и стойбище снялось со своей недолгой стоянки. Снежная туча, поднятая резвыми копытами, повисла над тундрой, и в туче стрелами молний замелькали хореи, которыми подгоняли оленей. В бескрайные просторы уходило стойбище Рын — непоседливый народ, у которого под окном нет привычной для него березки, нет даже карликовой, скрученной в штопор ветрами. Да и само окно смотрит не на землю, а в небо. И вокруг царит такой холод, что непонятно, как здесь теплится жизнь, как рождаются дети. Но они рождаются.
Когда врач выбежала на крыльцо, стойбища уже не было, только белая туча катилась по тундре, а на снегу лежало покрытое морозной пылью стеганое одеяльце.
— Упустила? — сердито спросила врач старую няньку, которая все еще стояла на крыльце и смотрела вслед уходящему стойбищу.
— Разве ее удержишь? — нянька произнесла эти слова без всякого осуждения. И тут же, спохватившись, нагнулась за одеялом, закряхтела, запричитала: — И денег с них не берут за одеяло, а они бросают.
— Как назвали? — спросила врач.