Позавчера была война
Шрифт:
— Старшиной… — с трудом выдавила из себя старуха. — Старшиной Чайка. Придумают же имя!
Она держала в больших красных руках стеганое одеяльце и с грустью смотрела вслед белой туче, которая еще висела над тундрой. Наверно, за старой нянькой никогда не приезжали на оленях и никто не терся своим плечом о ее плечо… И она всю жизнь провела в гнезде, где выводятся чужие птенцы.
А кочевая туча уплывала в беспредельную даль, и вместе с ней уплывал в свой первый путь маленький Старшина Чайка, завернутый в мягкую оленью шкуру.
Пять километров жизни
Зимним
Он возвращался в часть из гарнизонного наряда.
После бессонной ночи он чуть было не уснул в поезде под стук колес. Но на морозе сон отстал от солдата. Его шаги звучали на все поле, словно белая дорога рассохлась и с треском прогибается под тяжестью тупоносых кирзовых сапог.
За спиной у солдата висел автомат. Гладкий, полированный приклад был похож на деку скрипки.
Солдат высокий. Уши серой шапки подняты и завязаны наверху тесемочкой. А собственные уши от мороза стали малиновыми. Брови в инее. Усы в ледяных кристалликах — белые и пушистые. Если же подышать на них, иней растает и они сразу станут жиденькими. Не усы, а три волоска.
Большая светлая луна напоминала залитую солнцем летнюю землю. Может быть, там сейчас и вправду синеют васильки, душно пахнет сеном и маленькие синички пробуют свои голоса? Зато земля, по которой шагал солдат, была похожа на безжизненную луну. Снежные сугробы казались лунными хребтами, а ложбинки расстилались, как сухие, кремнистые моря.
И солдат неожиданно вообразил, что судьба забросила его на соседнюю планету и он, посвистывая, идет себе по лунной дороге. Дорога оказалась безлюдной. И примерно километр солдат отшагал в одиночестве. Потом у него появилась попутчица. Солдат не мог разглядеть ее, потому что лицо она закрыла большим платком, точно чадрой. При свете луны нельзя было определить, молодая она или уже в годах, красивая или дурнушка. Два больших настороженных глаза смотрели откуда-то из глубины, и было непонятно, как они относятся к солдату.
В одной руке женщина держала ребенка, завернутого в пухлое ватное одеяло, а в другой руке — кошелку с продуктами. Материнские руки — самые занятые на свете. Матери всегда не хватает рук.
А у солдата руки были свободные.
Женщина не обернулась на звук шагов. Ей было безразлично, кто это там вышагивает. Она не испытывала ни страха, ни любопытства. Трудная дорога притупила в ней все чувства. И только крохотное существо, скрытое под теплыми слоями одеяла и пеленок, вызывало в ней тревогу: не наглотался ли холодного воздуха, не застудил ли горлышко?
Женщина не ждала помощи. Она рассчитывала только на свои силы. А их-то как раз и не хватало.
— Давайте подсоблю, — сказал солдат и, не дожидаясь ответа, взял из ее руки тяжелую кошелку.
Она ничего не сказала ему: отдала кошелку и молча продолжала свой путь. А солдат шел чуть поодаль, и со стороны казалось, что он несет свою кошелку, а женщина несет своего ребенка.
Необщительность попутчицы смущала солдата, и он не решался заговорить с ней. Он даже старался не смотреть в ее сторону.
У женщины шаги маленькие, и звук у них тонкий. Под ними дорога не прогибается с треском, а что-то напевает. И солдату кажется, что
В одной руке солдат нес кошелку, другой, свободной, размахивал по привычке. А у женщины все равно обе руки были заняты: она теперь несла ребенка двумя руками. Крепко прижимала его к себе, словно кто-то мог отнять у нее драгоценную ношу.
Она почувствовала, что солдат идет с ней в ногу, и повернула к нему голову. И солдат решился заговорить.
— Тяжело в такой мороз с ребенком? — спросил он, на ходу разглядывая носы своих кирзовых сапог.
Женщина опустила нижний край платка: он закрывал ей рот. Сказала:
— Я привычная.
Солдат впервые услышал голос своей спутницы. Голос был простуженным. Но сквозь хрипоту пробивались певучие грудные нотки.
Спутница ответила и снова прикрыла рот платком. Она, видимо, считала разговор законченным. Но солдату хотелось поговорить.
— А где ваш муж? — спросил он.
Женщина ответила сквозь платок:
— Дома.
— А что же делает?
— Отдыхает. Он всегда после работы отдыхает. Спит.
Последние слова прозвучали совсем не так, как ответы на первые вопросы солдата. В эти слова прокралась нотка обиды. И солдат почувствовал ее, хотя она была еле уловимой.
— Вот как, — произнес он и надолго замолчал.
Он почему-то представил себе жарко натопленную комнату. Диван с ровными подушками. Спящего мужа. Лоснящееся лицо, губа, отвисшая во сне, живот, с расслабленным поясом, разутые ноги: пятки вместе, носки врозь…
Солдату захотелось выругаться. Но он сдержался. Он сказал:
— Как же это он вас отпустил? С ребенком?
Она переложила малыша на другую руку и, забыв прикрыть рот платком, выговорила:
— Не осуждайте его. Он домовитый…
Она говорила и не замечала, что горькая нотка звучит в каждом ее слове.
Солдат молчал. Теперь луна уже не напоминала ему летнюю солнечную землю, а заснеженное поле не казалось поверхностью луны.
Солдат думает о своей попутчице, и она думает о солдате. Она хочет представить себе, что рядом с ней идет не чужой человек, а муж. Только одет он в новую, незнакомую форму. И эта форма — шинель, сапоги и шапка — изменила не только его внешность, но переделала что-то в его душе. И он сейчас не спит на диване, а идет с ней со станции и несет тяжелую кошелку. И ей нравится, что за спиной у него автомат…
У первого фонаря они остановились.
— Подержите, я поправлю, — сказала спутница и протянула солдату ребенка.
Солдат поставил кошелку на дорогу и послушно протянул руки. Женщина вложила в них ребенка. Руки у солдата были словно деревянные, они боялись пошевелиться, чтобы не причинить беспокойство маленькому существу, которое им доверили подержать. Женщина наклонилась над ребенком. И солдат тоже наклонился: ему было интересно, кто скрывается в этом большом мягком пакете. Они почти коснулись лбами. Большой платок и серая солдатская шапка образовали над ребенком шалашик. А их дыхание преграждало путь стуже.