Правда и кривда
Шрифт:
— И ведь буду! А как же иначе? — изумленно посмотрел на Бессмертного. — Сын, не получивший наследства от отца, все равно называется его наследством.
— Спасибо, утешили таким наследством.
— А вы боитесь?
— Наше, крестьянское, дело всегда боязливое.
— Снова философия?
— Нет, правда. Разве, когда я бросаю сегодня в землю зерно, не дрожу, что будет завтра? Уже с этого часа начинаю бояться суховея и засухи, града и ветра и разной нечисти. Так и несешь все время в груди и большие опасения, и большие надежды.
— Безбородько не это носил в груди. Что скажете о нем?
— Да разве вы его не раскусили? — даже теперь не захотел оговаривать своего соперника.
— Значит, не совсем. Сегодня он раскрылся во всем блеске. И думается мне так: обычный человек имеет в сердце два предсердия и два поджелудочка, а у Безбородько все стало желудочками.
— Много еще есть у нас таких желудочных председателей, и кое-кого они удовлетворяют.
— Ваше «кое-кого» означает Киселя?
— Хотя бы и его, спорить не буду.
— Вы давно успели заесться с ним?
— Как увиделись, так и заелись, — с ходу, можно сказать.
Борисенко не улыбнулся, но лицо его так ожило, будто его изнутри подмывала усмешка.
— Быстро это у вас, Марко Трофимович, делается, очень быстро, по-партизански. Не сошлись характерами?
— И едва ли сойдемся. Так и начнется мое председательство, если вы за дорогу не измените своей задумки, — и присматривается, как далеко в поле работает одинокий, еще невидимый трактор — только подвижная игра света говорит об этом. «Вот что мне сейчас более всего нужно», — думает уже как председатель колхоза.
— Очень вы сегодня рассердились на Киселя?
Бессмертный изучающее посмотрел на Борисенко, неожиданно нашел в его взгляде что-то доброе и печальное. «Видать, не такой ты, человече, грозный, как кажется с первого взгляда».
— Нет, Иван Артемович, может, и сердился бы на Киселя, да честь на себя кладу. Я просто презираю его, весь род и всю родословную его.
— Вон как! У вас даже до родословной дошло!? — Борисенко уменьшил скорость. — За какой же родословный корешок вы ухватились?
— И это скажу, а вы уж подумайте, следует ли меня выбирать председателем, потому что мира с Киселем у нас не будет ни на людях, ни в поле. Когда я вижу настоящего руководителя — у меня раскрывается сердце, когда я встречаюсь с каким-то киселем — сердце мое щемит, как перед болезнью… Когда-нибудь ученые люди или писатели в своих книгах напишут, как село сразу после Октября свято верило каждому начальнику, потому что усматривало в них не обычных людей, а цвет революции. Но со временем начальников с потребностью, как в газетах пишут, роста и без таких потребностей становилось больше и больше, и не все лучшее прибивалось к нашему берегу и прыщами выскакивало на разных должностях и в канцеляриях. Прибились и кисели — не заслугами, не работой, а крученой ловкостью и проходимостью своей. Большого ума им, очевидно, ни родная мать, ни баба-повитуха не положили куда надо, а сами они, кисели, не очень старались на него ни за книгами, ни за работой. А быть же они хотели только на виду, держаться только сверху. Вот, чтобы дольше удержаться, и начали они не сходиться, а расходиться с людьми, стращать их, раскидываться их годами, их судьбой. Это вышло у киселей, это понравилось им, и они уже не говорят с людьми, а вправляют им мозги, снимают с них стружку, пропесочивают их и все что-то пришивают. Кисели даже успели уверовать, что не любовь, а их угрозы выращивают идеи в голове и хлеб на полях. А на самом деле вырастили они больше человеческих трагедий, чем их должно быть на земле. За это киселей прилюдно надо, ну, хотя бы со всех должностей снимать, как расхитителей большой людской веры и сокровищ революции.
— Не так от них легко избавиться, — задумчиво сказал Борисенко и повернул в поле к одинокому трактору.
В голубом туманному отсвете фар покачивалась свежая пашня, и даже теперь было видно, как глянцево поблескивали жирные долинные ломти. Молодой улыбчивый тракторист остановил машину, соскочил на землю и радостно поздоровался с секретарем райкома и Бессмертным.
— Где же ты, Ярослав, горючего достал? — с надеждой спросил Борисенко. — Неужели подвезли вечером?
— Нет, Иван Артемович, не подвозили. — порхают вверх пошерхшие кончики губ, и рот молодого тракториста становится похожим на юнца рожками вверх.
— Не подвезли? — мрачнеет Борисенко. — А чем же ты пашешь?
Тракторист изучающе смотрит на секретаря райкома, потом смешливо отводит от него взгляд:
— Пока что пашу смесью своего родного дяди.
— Дяди? Где же он расстарался на такое добро?
— А он может расстараться; у меня дядюшка очень хороший добытчик. Когда немцы убегали из нашего села, он, сам не зная для чего, стибрил себе несколько бочек горючего и запрятал свой трофей в тайник.
— Вот спасибо твоему догадливому дяде. Молодчага он! Надо будет чем-то отблагодарить человека за помощь, хоть в газете вспомнить.
— Да зачем, Иван Артемович, о нем еще и в газете печатать, обойдется. — У тракториста обеспокоенно осел полумесяц рта.
— Ведь родня! Ты что-то имеешь против дяди? — Борисенко с любопытством и удивлением взглянул на тракториста.
— Да нет, я ничего не имею против своего дяди, но, наверное, он что-то имеет против меня, — замялся Ярослав.
— Хитришь, парень? Ну-ка излагай, что у тебя.
Ярослав ногой провел по пашне дугу и потупил в нее глаза.
— Говори, говори, не паши ногой, — подогнал его секретарь райкома.
— Что же здесь говорить… Видите, Иван Артемович, мой дядя и не знает, что я пашу поле его добром.
— Как это так?
— Он, дядя, нечего сказать, скряга — прижимистый у меня. Так я сам… той, потихоньку его трофей делаю своим трофеем.
Марко, чтобы не рассмеяться, прикусил губу, а Борисенко дальше строго допрашивает тракториста:
— Хорошую нашел работу. А что будет, если дядя узнает?
Тракторист после этого вопроса ободрился:
— Он, я думаю, не узнает, потому что я деликатно тружусь возле его добра.
— Он еще и деликатность в краже нашел! — повеселело лицо Борисенко. — Как же ты деликатничаешь?
— Да… вы еще всем расскажете, а этим опытом не следует делиться.
— Говори уж, говори.
— Ну я делаю так: выбираю горючее не до самого дна — оставляю немного, а бочку доливаю водой. И все становится в аккурат. Бросится дядя к своему добру и подумает, что его так с водой и оставили немцы. А я даже посочувствую ему, чтобы не очень печалился человек.
— Ну и разжился твой родной дядя на сочувственного племянника, не всюду такого найдешь, — рассмеялся Марко, за ним Борисенко и, в конце концов, тракторист. — Дайте мне, Иван Артемович, эту жалостливую душу хоть на пару дней.