Правда и кривда
Шрифт:
— Так вот, сам это понимаешь, а выпускаешь джина из бутылки. Осторожнее, осторожнее ходи по земле, поскользнуться не тяжело. Здесь, если и говоришь о недостатках, то на две стороны мозгами раскинь и глазами коси.
Возле губ Борисенко выбилась ироническая оборочка складок.
— Почему аж на две?
— Потому что не дурак выдумал, что береженного и бог бережет. Когда ты говоришь о недостатках, так сразу же говори, что это одиночные факты на фоне больших достижений. Иначе это может кому-то не нравиться, а во-вторых, за это может ухватиться заграница, и тогда…
Цыганское лицо Борисенко налилось гневом:
— Кому
— Ну, это вопрос большой политики… — придал лицу выражение глубокомыслия. — И не горячись, Иван Артемович, потому что обожжешься. Ты ранняя пташка, а я стреляная птица. Гляди, чтобы за сегодняшний рассказ Бессмертного и тебе не икнулось. На фронте твой Марко мог играть в демократию, а здесь ему надо и зубы подточить, и язык укоротить. Уже один вид Бессмертного настораживает меня.
— Один вид? Чего же? — удивился Борисенко.
— Видел, ну, как бы тебе сказать, какая решительная независимость написана на его лице?
— Так, это не коллегиальное лицо! — не мог удержаться от шутки Борисенко, но это еще больше раздразнило Киселя.
— Не нравятся мне такие самостоятельные или самостийницкие лица, которые не любят признавать чью-то волю. Ох, эти мне украинские лица… — в голосе Киселя отозвались не только нехорошие намеки, а и отзвук того страшного подозрения, которое неизвестно кто каиновой нитью годами протягивал в саму основу нашей жизни. — Чует моя душа, что этот самостийник накличет беду и на свою, и на твою голову.
— Почему самостийник? Что за неразумные намеки и аналогии!? — вскипел Борисенко. — Он же, в конце концов, не петлюровец, а Герой Советского Союза! На нем места живого нет…
— И это еще не факт! — лицо Киселя стало таким многозначительным, будто он еще что-то знал о Марке, но до какого-то времени держал при себе.
Эту противную личину многозначительности и глубокомыслия на лице, которая прикрывала пустоту в голове, Борисенко уже научился распознавать и горячо обрушился на Киселя:
— А что же тогда для вас является фактом? Мерка осторожности, практика подозрения и философия страха? А я хочу видеть своих людей, свою землю без этих мертвенных теней. И чем скорее они покинут нас, тем красивее, тем сильнее, тем дружнее будем мы.
— Это все стихи, декламация и пена на молодом пиве. Это все хорошо для какого-то поэта — начинающего, а не для солидного руководителя, который на обеих полушариях коры головного мозга должен зарубить теоретическую аксиому: чем ближе нам будет до коммунизма, тем большим будет классовое сопротивление… Я не хочу быть пророком, но предостерегаю: береги, Иван Артемович, свою голову, она еще для чего-то пригодится тебе, — с чувством преимущества сказал Кисель. — Иди уже, подвози на машине своего Марка. И гляди, чтобы не ссадил тебя он со временем и с машины, и с коня. Увидишь, как моя теория осуществится на практике.
— И чего вы так накинулись на Бессмертного?.. Родню защищаете?
— Какую родню?
— Ну, Черноволенко. Он же, кажется, ваш сват?
— А ты откуда знаешь? — насторожился Кисель.
— Слышал от людей о его художествах… Так родня он ваша?
— Эт, не в том сила! — помрачнел Кисель, но больше ничего путного не смог сказать.
XXI
За
Одинокие тополя и груши, выкупанные в лунном сиянии, трогательно искрились, голубели, туманились и имели ту прекрасную женскую задумчивость, которая сладко и тревожно манит в даль человека, стирает грани между ним и природой. И кто знает, не была ли когда-то девушкой вон та молоденькая, росой обрызганная березка? А может, и выросла она при битой дороге, как память о девушках, которые понесли свои слезы в чужие края?
Задумчиво глядя на березку, Марко вспомнил дочь, вздохнул.
— Нога болит? — Борисенко, ведя машину, строго посмотрел на Бессмертного, и только единственная трепетная морщина в межбровье говорит о сочувствии. Действительно, в зрачки Борисенко, в его голубоватые белки кто-то прямо вогнал такую строгость и сосредоточенность, что за ними не видно было других оттенков. — Может, медленнее ехать?
— Не надо. Отболелось мое.
— Что-то не похоже, чтобы отболелось, — покосился на костыли. — Очень мы во всем терпеливые люди.
— Нам, Иван Артемович, и надо терпеть.
— Почему?
— Если бы все наши боли за одну только эту войну всплеснулись криком, тогда, наверное, не только все люди, но и камни не выдержал бы того вскрика: горы начали бы колотиться на куски.
— Это вроде правильно, — задумчиво согласился Борисенко. — А есть же подлость, которую ничто не может растрогать, ничто: ни чистая красота жизни, ни безграничная любовь, ни безмерная скорбь, ни материнские слезы, ни детское щебетание. Откуда же взялась такая варварская убогость?
— От большого золота, от большого богатства. Они распростерли крылья смерти над людьми. И пока это богатство будет господствовать, до тех пор смерть будет тарахтеть своими костями по земле. Вот какой у нас невеселый разговор в такой вечер.
Марко взглянул на глубокое, с такой звездной пыльцой небо, будто кто-то только что проехал по нему серебряными телегами и поднял или посеял легонький туманец цветений.
— Ну, Марко Трофимович, а вы не сердитесь на меня? — изменил тему разговора Борисенко.
— С чего бы?
— Что, не спросив брода, посватал вас на председателя колхоза?
— От этого сватанья еще далеко до свадьбы, — улыбнулся Марко.
— Однако же не откажетесь от него? — пытливо взглянул на Бессмертного: кто его знает, что он может отчебучить и какие мысли крутятся в этой завзятой голове. — Не откажетесь?
— Отказаться легко, но кому-то же надо браться за тяжелое — за хозяйствование.
— Ого, вы будто хвалиться начинаете? — удивился Борисенко.
— Почему не хвалиться, идя на такую свадьбу: вместо каравая — сразу бери в одну руку двести сорок тысяч долгов, а в другую — треть земли, пролежавшей под перелогом. Есть где разгуляться… Еще сегодня эти грехи висят на Безбородько, а завтра они будут уже моими. И вы первый будете говорить об этом на всех совещаниях и будете ругать меня, будто бы их взлелеял только я.