Правила одиночества
Шрифт:
— Увы, женщина, у нас нет жаропонижающего.
— Как это нет, а зачем вы тогда приехали?
— Ну вы же нас вызвали — вот мы и приехали.
— Вы что, издеваетесь? — рассвирепела Воронина.
— Нет.
— Лекарств у вас нет, а что вы сделать-то можете?
— Давление можем померить. Забрать больного в больницу, если хотите.
— В больницу я не поеду, — наотрез отказался Караев.
— Хорошо, — обрадовался врач, — подпишите вот бумагу, что вы отказываетесь от госпитализации.
— Распишись за меня, — попросил Ислам. Воронина со словами: «Какой бардак в стране» — оставила гневный росчерк на протянутой бумаге.
— Обильное питье, — сказал на прощанье врач, — желательно пропотеть как следует, завтра вызовите участкового врача, — и, взглянув на Воронину, добавил: — И полный покой.
После этого бригада удалилась.
Через некоторое время, взглянув на часы, Ислам сказал:
— Тебе пора домой. Елена усмехнулась.
— Что ты смеешься?
— На смертном одре тоже гнать меня будешь?
— Не каркай, — сказал Ислам.
Елена поднялась и вышла из комнаты. Ислам выключил настольную лампу, сразу почувствовав облегчение от темноты. Он закрыл глаза, и мысли его унеслись к родительскому дому, к скамейке во дворе под железным деревом, к матери, вечно живой, сидящей на скамейке, — правда, теперь это была картинка, созданная им самим. Однако вскоре он устал поддерживать эту иллюзию и заснул тяжелым, горячечным сном. Когда он проснулся, то долго не мог понять, что с ним и где он находится. Пересохшее горло и потрескавшиеся губы. Тем не менее, чувствовал он себя довольно сносно. Пижама, в которой он вчера лег, неприятно льнула к телу. Ислам приподнялся, чтобы взглянуть на часы, долго смотрел на фосфоресцирующий циферблат, пока не сообразил, что сейчас половина седьмого, хотя ему казалось, будто на дворе глубокая ночь. Он включил ночник и дотянулся до градусника. Через несколько минут в комнату заглянула Воронина.
— Привет, как ты себя чувствуешь? Молча кивнул.
— Какая у нас температура?
Ни слова не говоря, он смотрел на женщину в дверях, словно не узнавая ее.
— Не смотри так на меня, я боюсь. Это я, Лена.
— Вижу, — сказал наконец Ислам, — ты что же, здесь ночевала? Пользуешься моей слабостью?
— Не волнуйся, целомудрие — это единственное, от чего я бы отказалась в наших отношениях. Однако оно присутствует. Я спала на диване.
Ислам вытянул градусник из подмышки.
— Ну и что там у нас?
— Тридцать пять.
— Не ври, дай мне.
Она взяла из рук Ислама градусник, долго недоуменно разглядывала.
— Странно, действительно тридцать пять, ты сколько держал его?
— Достаточно.
Воронина приложила ладонь ко лбу Ислама.
— Холодный.
— Ты еще нос потрогай, — Ислам отвел ее руку.
— Как это может быть? У тебя ночью было сорок.
— Это все из-за ангины, у меня так бывает. А ты что, домой не собираешься?
— А знаешь, о чем я думала ночью, лежа на твоем диване? — задумчиво произнесла Лена. — Вот ты всегда говоришь мне колкости. И вчера, и сегодня. А я вспоминала наши институтские годы! Как я увидела тебя в первый раз. Ты был такой смешной в своей солдатской форме, это выглядело так нелепо! Люди уже носили американские шмотки, джинсы там, батники. А ты приехал в Москву в военной форме, как фронтовик прямо. Я подумала: вот оригинал.
Как княжна Мэри про Грушницкого, — сказал Ислам. — Сейчас могу тебе признаться, что я ужасно стеснялся своей формы и при первой же возможности сменил ее на штатский костюм. Я купил его в магазине «Одежда» на улице Чернышевского — кажется, его сейчас переименовали. Десять рублей переплатил, из-под полы взял. Помнишь этот костюм, синий в полоску? У меня просто не было другой одежды, когда я демобилизовался, — мать сказала, что у нее есть для меня только сто рублей. То есть поставила меня перед выбором: либо она покупает мне костюм, либо оплачивает мне дорогу до Москвы. Я выбрал дорогу. До сих пор не уверен, что поступил правильно.
— Нет, не помню. Форму помню, а костюм нет. Я никак не могла понять, что означают крестики на твоих петлицах.
— Это были скрещенные пушки, символ артиллерии. В армии мы пели песню: «И девчонке снится черная петлица, пушек перекрестие на ней». Я служил в зенитных войсках — не сразу, сначала была саперная учебка.
— А я могу рассчитывать на кружку кофе? Все-таки всю ночь у постели больного провела.
— Еще скажи — у смертного одра, как ты любишь каркать. И кофе не пьют кружками.
— Растворимый пьют.
— У меня нет растворимого, только в зернах.
— А кофеварка у тебя есть?
— Не знаю, извини, мне надо в ванную, выйди.
— Зачем.
— Принять душ — я, извини за интимные подробности, взопрел за ночь.
— Тебе нельзя, лучше переодеть белье.
— От меня пахнет потом.
— Для одинокой женщины это лучший запах.
— Ну и черт с тобой, — Ислам сбросил с себя одеяло, поднялся и нетвердой походкой направился в ванную.
— Какой мужчина! — вслед произнесла Елена.
Ислам ВКЛЮЧИЛ душ, отрегулировал подачу воды и встал под горячие хлесткие струи. Когда он вышел из ванной, Елена сидела в кухне за столом.
— Иди сюда, — сказала она, — я сварила кофе.
Ислам подошел и сел напротив. Взял в руки чашку, но руки дрожали, и он поставил чашку.
— Я все думаю, — сказала Елена, — почему ты не хочешь изменить свою жизнь, завести семью.
— Ты очень много думаешь сегодня, это вредно.
— Не ерничай, я серьезно говорю. На что ты надеешься? Тебе сорок лет, что тебя ждет впереди, какие у тебя перспективы? Одинокая старость? Имей в виду: в нашем возрасте время бежит очень быстро. Не успеешь оглянуться, как окажешься никому не нужным стариком.
Ислам взялся за чашку и сделал глоток.
— Чтобы ты знала, Елена: видимые или ожидаемые перспективы — это самая ненадежная вещь на свете. Несколько лет назад я был главным технологом огромного пищевого комбината, меня прочили в директора, в депутаты, то есть у меня были блестящие перспективы. Где теперь тот комбинат и где я? В философии используют такой термин — дискретность, то есть прерывистость. Жизнь — самая дискретная вещь на свете. Мы знаем, что умрем, но не знаем, когда. Это к вопросу о перспективах в глобальном смысле. Кроме того, я не хочу нарушать правила одиночества, это чревато большим злом, чем само одиночество.