Правила одиночества
Шрифт:
— Ну, давайте, доброй дороги тебе, Мейбат, служи как следует и возвращайся живой и здоровый, твое здоровье. Кстати, а где Саадат?
— В КПЗ сидит, — радостно сказал Намик, — пятнадцать суток ему дали, участкового напугал, на машине чуть не наехал на него.
Мать дала ему подзатыльник. Дядя покачал головой и выпил.
Все остальные тоже выпили теплой противной водки и принялись закусывать.
— Водка одна, что ли? — деловито спросил дядя у матери.
— А что, я десять должна была купить? — вопросом на вопрос ответила мать, но тут же призналась: — Есть еще одна.
Дядя тут же приказал Сейбату достать ведро воды из колодца и опустить туда вторую бутылку. Он вновь разлил водку по стаканчикам и сказал:
— Вот в России, например, на проводах в армию весело, там песни поют, танцуют. А мы сидим, как на поминках, тоска одна.
— Бисмиллах, — произнесла мать, — ты, когда рот открываешь, доброе говори, я тебя как старшего позвала, а ты всем недоволен, то водка ему не та, то сидим не так. Ты в России, кажется, сидел в тюрьме, а не на проводах.
Не ворчи, сестра, — ничуть не обидевшись, сказал дядя, — вечер только начался, еще хорошего много скажу, а в тюрьму-то я не сразу попал, я сначала работал там, в Тюмени, там много наших… — Дядя принялся подробно рассказывать о том, как он жил в России. Когда опустились сумерки с неистовым гомоном птиц, на траву легла роса, и Ислам стал прощаться. До дому он добрался словно в тумане, хорошо, что уже совсем стемнело. Под покровом ночи он прошмыгнул мимо матери, сидевшей по обыкновению во дворе, произнеся неразборчивое приветствие, нырнул в свою комнату, которую правильнее было бы назвать кельей из-за ее размеров, и рухнул на койку.
Чувствовал он себя довольно скверно, поскольку уже не был на ногах, точнее, земля уходила из-под его тела, а неведомая сила крутила его и переворачивала вместе с кроватью. На какое-то время он провалился в беспамятство, но вскоре очнулся от того, что его сильно тошнило. Ислам нашел в себе силы подняться и выйти во двор. Когда он вернулся, на крыльце стояла сердобольная мать с кувшином и полотенцем. Ни слова не говоря, она дала ему умыться и посторонилась. Ислам добрался до койки и лег, поклявшись никогда больше не пить.
Автобусы с новобранцами уходили в десять утра. Прилегающие к военкомату улочки были заполнены машинами и людьми. Гара пришел в сопровождении двух младших братьев, он заговорщицки подмигнул Исламу и спросил:
— Ну, как дошел?
Ислам ответил неопределенным жестом. У Гара в руках был большой бумажный пакет со съестным, он вошел в автобус, оставил его там, заняв место, и вышел. Говорить вроде было не о чем. Стояли молча, наблюдая суету, царившую вокруг. Женщины, провожавшие парней, утирали слезы, а мужчины почему-то все улыбались — они-то наверняка знали, что ожидает новобранцев впереди.
— Слушай, — наконец заговорил Ислам, — я тебе благодарен за то, что ты пошел со мной на разборку.
Он почему-то испытывал неловкость от собственного признания. В восемнадцать люди стесняются высокопарных слов.
— Да ладно, — сказал Гара, — жалко, что драки не было, как я хотел ему живот проткнуть.
В дверях военкомата появился офицер и командирским голосом объявил отправку. Все пришло в движение, заработали моторы автобусов, некоторые женщины заголосили. Перекрывая шум, Ислам громко сказал:
— Доброго пути тебе.
Они обменялись рукопожатиями, затем Гара обнялся с братьями и полез в автобус. Колонна тронулась, оркестр заиграл «Прощание славянки». Один за другим автобусы стали скрываться за поворотом.
Если древние греки были правы, то Гара любили боги, потому что умер он молодым в неполные тридцать лет. От чрезмерного курения у него образовалась астма. К тому времени он был женат и работал в собственной мастерской по ремонту колес. Кто-то посоветовал ему поехать в Нахичевань, где в подземных пещерах больные дышали какими-то полезными для легких испарениями. Когда Гара после этой процедуры поднялся на поверхность, у него остановилось сердце.
Виталик через несколько дней уехал в Баку отрабатывать на стройке обязательную практику. В армию он призвался оттуда. Ислам узнал об этом от общих знакомых, встретиться им больше не пришлось. Как не пришлось увидеть ни Али, ни Виталика Большого. Через много лет в журнале «Огонёк» Ислам увидел групповой портрет моряков-подводников в черных мундирах. Один их этих бравых парней был удивительно похож на Виталика Большого. Ислам все собирался написать, поехать, позвонить в редакцию, но так и не поехал, не написал, не позвонил. В молодости мы с удивительным легкомыслием относимся к дружбе, не понимая, что, чем взрослее мы становимся, тем труднее становится заводить друзей (какой-то есть в этом глаголе унизительный для друзей оттенок). А после сорока сделать это практически невозможно.
Все лето Ислам вкалывал на заводе. В июле на город опустилась свойственная этому времени года жара, влажная, липкая, как и положено в субтропиках. Обливаясь потом в своем брезентовом костюме сварщика, Ислам целыми днями обваривал шлюзовые устройства, затем ехал домой, ужинал, отрабатывал трудовую повинность в саду под неусыпным взглядом матери, таская из колодца, выливая под жаждущие, изнемогающие от зноя деревья по сорок-пятьдесят ведер воды. После этого либо шел на море встречать первые звезды, либо коротал вечер дома, в обществе матери.
Последнее лето юности было долгим.
Собственно, в тех краях лето и так длится до октября-ноября, а значит, оно было долгим вдвойне. Все знакомые разъехались в отпуска, на каникулы. Это удивительно, но из приморского города летом тоже уезжают на отдых. На почте Ислама уже знали в лицо. Злая пожилая тетка, завидев его на пороге, кричала во всеуслышание «нету, тебе ничего нету». Одно единственное письмо пришло в сентябре (он мысленно написал ей десятки писем), когда Ислам уже нес вахту возле школы. К тому времени Ислам был уже в законном отпуске и маялся от безделья, никак не мог дождаться призыва в армию. В те времена мало кто косил от службы, возможно из-за недостатка информации, или оттого, что еще не было «Комитета солдатских матерей». Его вдруг окликнули, когда он шел по площади, мимо главпочтамта, заходить Ислам не собирался. Он поднял голову и в открытом окне второго этажа увидел ту самую злую тетку. «Поднимайся, — сурово сказала она, — тебе письмо пришло». И в первый раз за все это время улыбнулась.
«Привет, Символ мусульманской культуры. Я тут занималась самообразованием. Как странно: пока это тебя не коснется лично, и дела нет до чужой религии. А тут пошла в библос, взяла литературу, у библиотекарши глаза на лоб. А что делать, надо же знать, что тебя ожидает в будущем. Говорят, что вам разрешается до четырех жен иметь. Так вот, сразу предупреждаю, меня это не устраивает, я буду у тебя одна. (Ничего, что я забегаю вперед?) Я тут думала о том, что между нами произошло, осознала и поняла, что это судьба и как в песне поется „нам не жить друг без друга“. Здесь так здорово: и речка, и лес, и грибы, и ягоды. Правда, не так, как в Ленкорани, — вышел на поляну и косой коси, нет, брат, шалишь, здесь ходить надо с палочкой и шуршать по кустам. Купаться можно не каждый день, а токо когда солнышко. А так холодно, когда из воды выходишь. Не то что у нас в Ленкорани: не успел из моря выйти, как уже сухой. Ты извини, что я долго не писала, так получилось. Здесь в деревне почты нет, надо письмо тетке-почтальонше передавать. Я побоялась, а вдруг она матери передаст. Ждала, когда мы поедем в райцентр, и сама бросила в ящик. Но если ты считаешь, что я о тебе не думала, ты ошибаешься, — всегда. Но что я все о себе да о себе. Как у тебя дела? Надеюсь, больше не дерешься, хотя мне нравится, что ты не трус. Знаешь, это ужасно, но нам придется остаться здесь до ноябрьских каникул. Бабушка плохо себя чувствует, и мама будет за ней ухаживать, потом приедет другая мамина сестра, и мы сможем вернуться. Первую четверть я буду ходить в школу здесь, мама уже договорилась. На этом, пожалуй, все. Да, и самое главное — Я люблю тебя, — помни об этом.
Твоя Лана.
P.S. Мне было бы радостно получить от тебя письмо, но здесь так ужасно работает почта, да и оно наверняка попадет в мамины руки. А мне хочется еще пожить».