Правитель Аляски
Шрифт:
— Не то говоришь, не о том думаешь. Я считаю, терпения надо набраться. Обождать, пока вновь они не соберутся и документ свой не подпишут. Тут же всех, с подписями на изобличающей их бумаге, и возьмём. Вот когда у нас письменное доказательство их вины и преступных замыслов на руках будет, уже не отвертятся.
Огородников с одобрением осклабился и даже рискнул подмигнуть Баранову.
— Ох и голова у вас, господин правитель!
— Кому-то надо и голову иметь. Пока же вот что от тебя хочу. Наплавкова не трогай, не спугни. Злобу свою перед ним не раскрывай. Сюда, в дом ко мне, приведёшь тайно трёх стражников, сам выберешь, но
— Всё понял, господин правитель.
— Тогда иди, Матвей, и потише, сапожищами-то не греми.
Огородников, осторожно ступая на носки сапог, с грацией быка, пытающегося станцевать менуэт, пошёл к двери.
Ещё несколько дней прошло в тревожном ожидании. Более всего Баранов переживал за детей. А вдруг что-то поменяется в планах заговорщиков и они начнут свои кровавые действия раньше срока? В доме-замке, где тайно разместились на первом этаже присланные Огородниковым охранники, семья его была в относительной безопасности, но каждый выход детей на улицу лишал Баранова покоя. И потому, придравшись по пустяку к поведению Антипатра с Семёном, он объявил, что наказывает их и запрещает на три дня покидать стены дома. Парни надулись и всем видом показали оскорблённое самолюбие. Ничего, когда всё кончится, он их обласкает, попросит прощения, что погорячился. Они-то хорошо знали, что он вспыльчив, но быстро отходит и готов даже покаяться, если видит, что был не прав.
Не было бы счастья, да несчастье помогло: заболела, простыв, младшая дочь Катенька, и теперь и Анна сидела вместе с дочерьми дома.
Наконец Лещинский сообщил долгожданную весть, что сегодня вечером на квартире, которую он занимал с другим ссыльным, Березовским, тоже участником заговора, состоится очередной сход с подписанием обязывающего всех манифеста. Для конспирации компания собиралась под предлогом отметить именины Березовского, и в связи с этим Наплавков попросил Лещинского достать водки. Водку можно было получить в селении лишь по личному распоряжению Баранова, что и оправдывало визит к нему Лещинского. Начало схода намечалось на семь вечера.
— Надобно насчёт условного сигнала договориться, — вслух размышлял Баранов, холодно глядя на нервное и бледное лицо Лещинского. — Когда бумагу подписывать завершите, тогда знак дашь, да погромче, чтоб люди за дверью услышали.
— Какой же знак, господин правитель? — сдавленным голосом спросил Лещинский.
Баранов понимал его состояние: трусит, ещё не знает, пощадит его правитель или нет, зачтётся ли ему проявление личной преданности, ждёт гарантий.
— Песни русские знаешь, петь-то хоть что-нибудь умеешь, про того же Ермака? Как раз на злобу дня будет.
— Знаю, — угодливо ответил Лещинский, — вот хоть «Покорение Сибири».
— Её и запоёшь, и погромче, пьяненького изобрази.
— Только вы, господин правитель, скажите, чтоб меня не трогали.
— Не трусь. Всё сделаешь, как надо, никто тебя не тронет. Прощён будешь за верность. Верных людей в обиду на даю.
— Благодарствую, молиться
— И выпей штоф перед сходкой для успокоения души. Дрожишь как осиновый лист. Подозрения на себя навлечь можешь. А сейчас ступай с этим. — Баранов подал Лещинскому записку на склад с предписанием, чтоб отпустили водку.
Чуть позже состоялся у него разговор с Огородниковым.
— Люди готовы?
— Всё готово, господин правитель.
— Сколько?
— Со мной дюжина.
— Далеко идти не придётся. На квартире Лещинского сегодня вечером собираются. Чтоб у дома этого никто раньше времени не маячил, лишь одного тайного наблюдателя поставь — смотреть, как подходят. В дом вломимся, как только Лещинский сигнал даст, песню запоёт. Несколько человек на дворе оставишь на случай, если через окна побегут.
— Да вам-то, Александр Андреевич, зачем с нами? У них оружие может быть. Они в отчаянии и огонь откроют. Не дай Бог, пострадаете.
— Ты, Матвей, не пужай меня, не впервой, предохранюсь. Я в глаза этих негодяев хочу посмотреть, когда поймут они, что песенка их спета. Накажи кой-кому, чтоб железа прихватили сковать мятежников. Около семи зайдёшь за мной. Вместе пойдём.
Весь этот день Баранов испытывал странное возбуждение, подобное тому, какое случилось с ним пять лет назад накануне штурма крепости колошей. Им владела всё растущая ярость на людей, которые посмели покуситься на самое для него святое — благополучие компании, жизнь детей.
Ужин приказал подать несколько ранее обычного, в шесть. Дети и Анна, прежде чем приступить к трапезе, вслед за отцом семейства перекрестились. Анна, одетая в расшитый сарафан, о чём-то будто догадывалась, обеспокоенно посмотрела на него.
— Что с вами, здоровы?
— Здоров, — коротко ответил Баранов. — Как ты, Катенька как?
— Сопельки у неё, но сегодня лучше. Видите, даже порозовела.
— Баранов перевёл взгляд на младшую дочь. Какая она худенькая, грустная, румянца на лице не заметил. А Иришка весела, глазами так и зыркает. Старшая дочь, с точёным носиком, нежным овалом лица, этим её изливающим радость взглядом, обещала стать красавицей.
— Что за люди у нас в доме? — спросила Анна. — С оружием. Спросила, почему здесь, говорят — правитель велел. А мне ничего вы не говорили. — В голосе Анны звучала обида: не считается с ней властный супруг.
— Так надо. Скоро уйдут.
После ужина Баранов удалился к себе, надел под низ кольчугу, сунул за ремень пистолет. Когда появился Огородников, он был полностью готов.
Дом, где жили Лещинский с Березовским, стоял недалеко от дома Баранова. Остановились, не доходя немного, на улице. Подошёл один из людей Огородникова.
— Ну что там, Иван? — спросил начальник стражи.
— Кажись, все в сборе. Восемь человек насчитал.
— В дозоре есть у них кто?
— Не замечено. Из окна могут наблюдать.
— Сторожите окна, но не высовывайтесь. Мы, как сигнал будет, в дверь пойдём.
Сигнал прозвучал минут через тридцать после начала сходки. Лещинский развесёлым голосом запел:
Вопрошает тут его царь-государь: Гой ты еси, Ермак Тимофеев сын! Где ты бывал, сколь по воле гулял? И напрасных душ губил?»