Право безумной ночи
Шрифт:
9
Я вынырнула из темноты в темноту. Из-под закрытой двери пробивается свет, и я целую секунду не могла понять, где нахожусь — но потом все-таки поняла и вспомнила, и вскочила, но тело болит, словно меня избили, распухли ладони и колени — это от асфальта, я так понимаю. На соседней кровати сопит Денис, я прислушиваюсь к его дыханию и понимаю, что он в порядке.
И я боюсь выйти и спросить, как там Матвей, но если я не спрошу, то сойду с ума.
— Оль, чего ты вскочила?
Лариса словно за дверью сторожила,
— Жив пока. Повреждена селезенка, пока не удаляли, Валентин надеется спасти орган, прооперировал — разорвалась от удара взрывной волной, зашили разорванное легкое, откачали кровь из брюшины, обработали раны, ожоги. Глаз, похоже, пострадал не критично — если справится с остальными повреждениями, то глаз беспокоить не будет.
— Прогноз?
— Состояние крайне тяжелое.
— А сама как думаешь?
— Оль, шансы ничтожны. Слишком тяжелые повреждения.
Мы знакомы с ней еще со школы, и мы никогда не лжем друг другу. Нет, мы не подруги — скорее, приятельницы, несмотря на давнее знакомство. Так бывает иногда — знают люди друг друга всю жизнь, но — приятельствуют, и все. Что-то мешает настоящей дружбе, в нашем с Ларисой случае мы с ней слишком разные. Но мы никогда друг другу не лжем, и обе это ценим.
— Я поняла. Где он?
— Оль, в реанимацию тебя не пустят.
— А надо, чтоб пустили. Я хочу быть с ним, пока он жив. Мне нужно, чтоб он знал, что я рядом.
Она вздыхает и протягивает мне халат. Она его принесла с собой и ждала, когда я проснусь.
— Ты влила мне с капельницей снотворное?
— Влила. Выбора у меня не было, ну, убей меня за это — но ты своим детям сейчас нужна на ногах и при памяти, и если бы я не дала тебе снотворного, сейчас от тебя бы мало что осталось.
— Резонно. Идем, нечего мешкать.
Вздохнув, она ведет меня по полутемному коридору. Дверь в реанимацию широкая, стеклянная, изнутри занавешена чем-то белым. Лариса открывает ее, кивает медсестре, сидящей при входе, и ведет меня мимо небольших боксов, в каждом из которых кто-то лежит. Столько людей здесь! Кто-то стонет, кто-то молчит, и выживут не все, но мне надо, чтобы выжил мой ребенок.
— Сейчас стул принесу.
Я смотрю на Матвея — весь в каких-то трубках, лицо скрыто повязкой, тело перебинтовано, и он молчит, только приборы мигают. Я не могу ни плакать, ни как-то по-другому выказать свои эмоции — у меня их нет. Только пустота внутри и страх, потому что линия на мониторе такая тонкая и ломаная, и… нет, не хочу об этом думать. Мой сын выживет, он победит — просто потому, что не умеет проигрывать.
— Сядь.
— Лариса, как теперь?
— Теперь будем надеяться. Мы погрузили его в сон, потому что иначе он не выдержит — много боли, слишком много для одного. Хорошо, что ты рядом с больницей живешь — ну, недалеко, быстро привезли. Но я хочу, чтоб ты понимала: шансов почти нет.
— Если есть хоть один — он его использует, это
— Дай Бог. Оля, я оставлю тебя — не волнуй его, не плачь, не… В общем, сиди тихо, и все.
— А Денис там…
— С ним Валерка, не оставит он его, не бойся.
— Ладно.
Она уходит, а я поворачиваюсь к телу на кровати. Когда они родились, я сразу начала различать их: у Матвея были более толстенькие щечки. Он смешно морщил носик, когда собирался заплакать, а Денька всегда начинал голосить без объявления войны. Они очень разные, мои мальчики, но именно Матвей всегда нацелен на победу, и он выживет, я уверена.
Я беру его ладонь. Она горячая, но я чувствую, как бьется его сердце — и я не отпущу его во тьму, он нужен нам здесь.
— Даже не думай, слышишь, Матвей? Даже не пытайся ускользнуть.
Приборы тихо гудят, и я понимаю, что он меня не слышит — но это неважно. Я скажу ему то, что должна, а он пусть знает, что я рядом.
— Ты не посмеешь меня оставить, подумай сам, что я стану без тебя делать? Когда погиб ваш отец, я думала, что с ума сойду от горя, но были вы, и я смогла это пережить — нет, вру, не смогла, но была вынуждена жить дальше, потому что вы были маленькими, и вам не было дела, что я в ужасном горе, вас надо было кормить, одевать-обувать, вас надо было любить, заниматься вами, лечить от болезней — вы бы не выжили без меня, и потому я придавила свое горе камнем ответственности за вас, и это давало мне силы жить. Ну, я не скажу, что была счастлива все эти годы — нет, конечно, ни одного счастливого дня не было у меня с момента, когда погиб ваш отец, а это долго, очень долго. Но теперь я думаю, что была счастлива, только не понимала этого — потому что вы оба были со мной, живы-здоровы. А теперь это может измениться, а я прошу тебя остаться со мной. С нами. Потому что без тебя мы уж точно никогда не будем счастливы — ни я, ни Денька. Ты понимаешь это? Останься с нами, пожалуйста, не бросай нас, борись…
Я не знаю, что еще я могу ему сказать. Он не слышит меня, наверное, и я не знаю, где сейчас бродит его душа, не желающая возвращаться в это израненное тело, и я его понимаю — сама была такой. Но если он не вернется, я не смогу этого пережить. Точно не смогу, и тогда уж, как водится. Я не отпущу своего ребенка одного в это путешествие, я уйду с ним.
— Надо капельницу сменить. Подвиньтесь, мамаша.
Молоденькая медсестра прикрепляет новый пакет с лекарством, которое начинает струиться по трубке в тело Матвея.
— Не надо так убиваться, — она гладит мое плечо. — Я три года здесь уже работаю, всяких повидала, и что бы там врачи ни говорили, а у меня свои приметы — не скажу, какие, но всегда работают. Вот поверьте мне: по всем моим приметам должен выжить ваш сын. Не глядите, что сейчас тяжелый — сутки ведь даже не прошли, а такие, как он, обычно, трое-четверо суток тяжелые, а потом уж кто куда, но ваш должен выжить, у меня примета верная есть.
— Если он выживет…
— Да выживет, вот увидите.