Право на возвращение

де Винтер Леон

Теперь, послушав Макса подольше, Брам уловил в его речи легкий намек на восточноевропейский акцент.

— А как твой голландский? — спросил Макс, наливая Браму кофе из термоса и указывая на один из окружавших стол стульев.

— Я до сих пор думаю по-голландски, разве это не слышно в моем иврите?

— Мне слышно, — отозвался Макс. — Сахар, молоко?

— Черный, [100] — сказал Брам, снимая куртку и садясь к столу.

— Здорово, что именно мне поручили работать с тобой, — сказал Макс. Он поставил перед Брамом кружку

и налил кофе себе.

100

Голландцы называют «черным» кофе не только без молока, но и без сахара.

— Как поживает твоя любовь к Путину?

— Усилилась во много раз. Мы должны просить Путина принять Израиль в состав Российской Федерации. Поверь мне: арабы немедленно заключат с нами мир.

— Гениальная идея. Ты не обсуждал ее с нашими политиками?

— У Израиля сейчас серьезные проблемы с политиками. Они все слишком упрямые. Классная идея, а? — улыбнулся Макс.

— Когда-нибудь им придется поставить тебе за это памятник. — Брам поглядел в широкое русское лицо Макса. — Но я понятия не имел, что ты работаешь у Балина.

— Я не у него работаю. Я — у родственников.

— В Моссаде? Я был уверен, что разведки не существует.

— Мы старательно поддерживаем в людях эту уверенность.

— И что ты там делаешь?

— Участвую время от времени в спецоперациях. Веду допросы дома, в штаб-квартире, иногда выхожу «в поле», когда нужен соответствующий язык.

— Ты будешь допрашивать моего сына?

— Если все пройдет по плану.

— Балин обещал мне, что с его головы не упадет ни один волос.

— За кого ты нас принимаешь, Брам?

Брам посмотрел на него с сомнением:

— Будет лучше, если я тебе не отвечу. А голландцам известно, что мы тут делаем?

— Нет. Официально мы в Берлине. Я навещаю родственников. У меня там и правда родственники.

Брам тоже летел до Берлина, а в Амстердам добирался поездом. На границе проверки не было. Он представления не имел, что случится, если ему придется предъявить паспорт. Хотя паспорт был настоящий, Балин добыл его перед поездкой Брама в Казахстан.

— И какой у нас план? — спросил Брам. — Или это вопрос непрофессионала?

— Мы все здесь непрофессионалы. — Макс кинул пять кусочков сахара в свой кофе. — Мы отвезем его в безопасное место, как только поймем, что он здесь делает.

— Мы знаем: работает в магазине.

— И еще чем-то занимается, ты понимаешь, о чем я?

— Макс, я был в Алма-Ате, Столице халифата, как они ее теперь называют, я знаю, что там из моего сына сделали сумасшедшего самоубийцу. Это-то я понимаю, будь уверен.

— Мы отвезем его в Германию, а оттуда — самолетом в Тель-Авив.

— И голландцы вас выпустят?

— Мы должны были сделать выбор: работать вместе с голландцами и сделать им подарок, за который им придется когда-нибудь отплатить нам тем же, или забрать Беньямина с собой, пусть все расскажет нам, когда мы допросим его дома.

— Он так важен для вас?

— Он может сдать нам всю сеть.

— Если захочет сотрудничать.

— Если захочет сотрудничать, да. Но мы вполне можем этого добиться, — сказал Макс. — Я думаю,

ты прав. Балин согласился, чтобы ты поехал в Амстердам только потому, что, по твоим словам, парень может покончить с собой, когда мы его схватим. С такими экстремистами надо держать ухо востро, они просто счастливы, когда им удается умереть. Он может проглотить собственный язык, может захлебнуться стаканом воды — существует бесчисленное множество методов, и нет никаких сомнений, что его им научили. Ты — наш козырь в игре. Ты нужен нам, чтобы он расслабился, чтобы решимость его поколебалась. Ты даешь нам шанс. Балин так считает, и мое начальство — тоже.

— Нет ли какой-то иронии в том, что он выбрал Голландию?

— Не думаю, что это место что-то для него значит. Он ведь никогда не был в Голландии?

Брам покачал головой:

— Нет. А в Принстоне мы говорили по-английски.

— Вот что мы думаем, по крайней мере, так считают наши аналитики: прошлой весной в одном из районов, в западной части города, устроили референдум. Они хотели получить автономию и управлять своим анклавом по законам шариата, по примеру общины Брэдфорда, в Англии, которая проделала это два года назад. В районе девяносто пять процентов населения мусульмане, но противников отделения оказалось немного больше, и они выиграли. Исламисты жутко разозлились. Всех, кто голосовал против, называют ханжами и дезертирами, и, может быть, они решили их наказать.

— Через неделю. Двадцать девятого, — сказал Брам.

— С чего это ты решил? — изумился Макс. — Я читал об этом в досье. Что связывает твоего сына с китайцами? С китайским Новым годом? С годом Змеи? То, что в день исчезновения твоему сыну привиделись змеи?

— Да.

— Некоторые из наших аналитиков и психологов, и из тех, кто работает на Шабак, считают, что ты — законченный мешугинер.

Брам пожал плечами:

— Мне кажется, мой сын может так думать. Если его на самом деле прислали сюда для совершения теракта, день он должен выбрать сам. Я знаю, что он помнит какие-то картинки. Змей. Он рассказывал об этом друзьям в приюте. И он выбрал этот день. Начало года Змеи.

Макс покачал головой:

— Он — упертый мусульманин. Он не будет копаться в китайской мифологии.

— Он все еще помнит что-то из прошлого, по-другому и быть не может. Ему было четыре года, когда его украли. Он мусульманин, да, фанатик, но воспоминания подспудно хранятся в его памяти. Картины. Голоса. И это лишает его уверенности.

— Будем надеяться, что ты прав.

— Мне глубоко насрать, чего вы от него хотите. Я хочу, чтобы он вернулся, выучился, женился, чтобы стал одним из тех, кто помогает нам лучше понять окружающий мир, тебе ясно, Макс?

— Мне ясно. Но я здесь не в качестве отца. Моя забота — безопасность страны. Нас зажали со всех сторон, и мы не можем повернуть назад; счастье еще, что у нас есть субмарины с ядерными ракетами, иначе они давно взорвали бы реактор в Димоне…

— Они не будут взрывать реактор в Димоне. Ядерные осадки упадут на палестинские территории, и там все передохнут.

— Брам, дорогуша, они уже несколько раз пытались это сделать.

— В чем ты, собственно, хочешь убедить меня, Макс? — спросил Брам нетерпеливо.