Православие, инославие, иноверие. Очерки по истории религиозного разнообразия Российской империи

Верт Пол В.

Как показывает случай англиканской церкви, неуниверсальный характер существующей системы метрикации был проблематичен не только для колониальной периферии. Поскольку изначально все последователи этой церкви были британскими подданными, ее делами в России заведовало непосредственно британское посольство. Но к 1880-м годам некоторые российские подданные официально обратились в эту веру, и при этом не было никакой возможности эффективно контролировать их регистрацию, поскольку англиканское духовенство не подчинялось российскому правительству [432] . В 1875 году Лондонскому миссионерскому обществу было позволено проводить миссионерскую работу среди евреев в Царстве Польском, однако варшавский генерал-губернатор посчитал невозможным дать иностранцам право вести записи актов гражданского состояния российских подданных, и поэтому регистрация крещеных евреев осталась в ведении гражданских властей. Кроме того, согласно английским законам, англиканские священники не имели полномочий для разбирательства дел, связанных с разводами, и поскольку в России не было вышестоящего англиканского церковного органа, решения по этим вопросам, имевшим важные гражданские последствия, должны были приниматься за границей (т. е. в Великобритании) [433] . В 1907 году министр внутренних дел прямо назвал вызванные англиканской церковью трудности – особенно касающиеся развода и метрикации – в качестве оснований для разработки нового законодательства, регулирующего признание не только новых сект, но и целых «исповеданий» [434] .

432

Свидетельства

о нескольких случаях такого обращения из католицизма см.: РГИА. Ф. 821. Оп. 10. Д. 373; из иудаизма: Там же. Оп. 5. Д. 935. Л. 68–69. Давая разрешение на такие обращения, департамент в сущности решил, что отсутствие прямого правительственного контроля над англиканской церковью не отменяет четкого разрешения, предоставленного законом, на обращение из одной иностранной христианской конфессии в другую: Свод законов. 1857. Т. 11, ч. 1. Ст. 6.

433

РГИА. Ф. 821. Оп. 5. Д. 935. Л. 45–49, 103–104. Это дело полностью посвящено вопросу о неясном правовом статусе англиканской церкви в России.

434

См. законопроект МВД «Об инославных и иноверных религиозных обществах»: Католическая церковь. С. 242–243.

Распространение новых сект в России имело сходный эффект. В середине XIX века целый ряд групп откололся от протестантской церкви, главным образом в прибалтийских губерниях. Сами сектанты часто добивались того, чтобы метрикация была передана их собственным духовным наставникам, поскольку только при таком условии они смогли бы полностью разорвать связи с духовенством своей бывшей церкви [435] . Правительство, все еще незнакомое со многими из этих учений и нравственными свойствами их наставников, не было уверено в том, что сектанты будут вести записи с необходимой тщательностью и точностью [436] . Однако если бы правительство отказалось признать эти новые группы, проблем было бы не меньше, потому что тогда их приверженцы остались бы вообще без регистрации и были бы лишены гражданского статуса со всеми вытекающими из этого последствиями [437] . Итак, вполне вероятно, что метрический вопрос подталкивал государство к признанию сект, поскольку сектанты вряд ли стали бы проходить через процесс законного подтверждения браков, рождений и смертей в своих семьях, если бы это потребовало участия в религиозных ритуалах, чью действенность и божественную санкцию они больше не признавали. Даже те чиновники, которые считали признание какой-либо секты «преждевременным», обычно соглашались с тем, что проблема метрикации сектантов требовала незамедлительного рассмотрения. Тем не менее пока государственные власти решали, признавать или нет определенную секту, наделять или нет ее законным статусом, и если да, то каким образом это делать, жизненные события (рождения, браки, и т. д.) многочисленных подданных подолгу оставались незарегистрированными.

435

Например, новое общество «армян-евангелистов» – этнических армян, обратившихся в протестантство, – подало такое прошение в 1884 г.: РГИА. Ф. 821. Оп. 7. Д. 65. Л. 191.

436

Католическая церковь. С. 240, 264–265.

437

РГИА. Ф. 821. Оп. 5. Д. 975. Л. 110 об; Д. 1020. Л. 37.

В-третьих, партикуляристский с конфессиональной точки зрения характер метрических книг также создавал многочисленные проблемы. Одна из них состояла в том, что многие люди проживали весьма далеко от учреждений, где хранились книги, из которых они должны были получать выписки. Например, в 1872 году литовские татары – небольшая группа польскоязычных мусульман в северо-западных губерниях империи – пожаловались на огромные трудности, с которыми было сопряжено получение заверенных выписок из метрических книг в Таврическом магометанском духовном правлении в Симферополе, в ведении которого находились их религиозные дела. Документы прибывали так поздно, что молодые люди часто не могли быть приняты в гимназии, а после 1874 года их даже забирали в армию, несмотря на имеющееся в принципе право на освобождение. Отправить телеграмму в Правление для ускорения процесса или подать жалобу властям в Петербурге было непомерно дорого, так что их дела были в беспорядке [438] .

438

Там же. Оп. 10. Д. 775. Л. 1–1 об., 5–5 об., 138–138 об., 180–183. Что касается архивов, Аврутин также отмечает, что просто найти место для хранения тысяч и тысяч метрических книг, охватывающих десятилетия, само по себе было очень трудным делом (Avrutin G. Power of Documentation. P. 292–239).

Кроме того, было не ясно, как вести записи, если имелись сомнения насчет точного конфессионального статуса. Так обстояло дело с различными «отступниками» и «упорствующими», которые были обращены в православие или «воссоединены» с православием по причинам, имевшим мало общего с верой, и которые впоследствии пожелали вернуться в свои прежние конфессии и религии, будь то лютеранство, католичество или ислам. В то время как государство отказывалось признавать их религиозные убеждения (отпадение от православия было незаконным до 1905 года), эти «отступники» и «упорствующие» отказывались выполнять обязательства, налагаемые на них официальной православной церковью, вследствие чего их браки, рождения их детей и даже их смерти оставались без надлежащей регистрации. Без законных браков дети были незаконнорожденными, что ограничивало их имущественные права и лишало их права на освобождение по закону от воинской повинности. Более того, было почти невозможно с точностью назвать религиозную конфессию, к которой эти люди действительно принадлежали, что заставляло власти использовать причудливые формулировки, не имеющие юридического значения. В ходе призыва, например, потомки бывших униатов обозначались как «упорствующие в латинстве», но, как сообщал губернатор Минской губернии в 1902 году, «эта формула вызывает вполне справедливое недоумение у военного начальства по вопросу даже о приводе к присяге» [439] . В результате, несмотря на свои твердые религиозные убеждения, «упорствующие» находились, с точки зрения властей, во вневероисповедном состоянии – т. е. они в действительности не принадлежали вообще ни к какой религии. Власти должны были проделать хитрый трюк: создать для них работающий порядок метрикации, не признавая фактически их религиозные убеждения. В итоге регистрация стала одной из причин, которая вынудила правительство в 1905 году разрешить этим «упорствующим» официально принадлежать к религии по своему выбору [440] .

439

РГИА. Ф. 821. Оп. 10. Д. 252. Л. 109 об. – 110; Сборник материалов по вопросам о смешанных браках и о вероисповедании детей, от сих браков происходящих. СПб.: Государственная типография. С. 321–339.

440

РГИА. Ф. 821. Оп. 8. Д. 788. Л. 12–50, 131 об., 150–151; Перечень ограничительных постановлений по духовным делам инославных и иноверных исповеданий. 1905 // РГИА. Печатные записки. № 2349. С. 20. См. также: Werth P.W. The Limits of Religious Ascription: Baptized Tatars and the Revision of «Apostasy», 1840s–1905 // Russian Review. 2000. Vol. 59. № 4. P. 502–503.

Религиозное обращение вполне могло создать серьезные осложнения для конфессиональной регистрации. В большинстве случаев, конечно, записи, где фигурировал обращенный, просто передавались от его бывшего священника тому духовному лицу, в чьем ведении находился приход, к которому этот обращенный был приписан, а когда обращались целые общины – как, например, это случилось с 300 чешскими колонистами на Волыни в 1888 году, – в новые приходы передавались и метрические книги [441] . Но любой существенный рост числа обращений несомненно подверг бы серьезному испытанию систему, построенную на представлении о стабильной, даже наследственной религиозной принадлежности.

441

РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 3316. Л. 24.

Проблема

регистрации непосредственным образом сдерживала усилия по реализации «свободы совести» после того, как этот принцип был объявлен в манифесте 17 октября 1905 года. Уже в 1906 году Министерство юстиции признало несовместимость религиозной свободы и существующей системы гражданской регистрации: «При ведении у нас метрических книг духовными властями и происходящем вследствие того приурочении их к определенным вероисповеданиям, перемена религии ни в коем случае не может признаваться исключительным делом совести отдельных лиц, – как это наблюдается в тех государствах, в коих ведение актов гражданского состояния возлагается на административные органы, – а неизбежно нуждается в твердой правительственной регистрации». В результате «при таких условиях едва ли представляется возможным предоставить отдельным частным лицам – даже при господстве самой широкой свободы совести – ничем не ограниченное право перехода из одного исповедания в другое, без доведения о том до сведения тех или иных органов правительственной власти – в целях точной регистрации таковых переходов, так как подобное положение внесло бы лишь крайнюю неопределенность в дело ведения актов гражданского состояния, и без того уже страдающее у нас весьма значительными недостатками» [442] . Как оказалось, озабоченность министерства регистрацией переходов в другую конфессию даже после 1905 года была вполне оправданной. Надлежащая регистрация обращений, последовавших непосредственно за указом 17 апреля 1905 года, разрешившим свободный переход из одного христианского исповедания в другие, стала чрезвычайно сложной задачей, для решения которой потребовалось почти десять лет (см. главу 2). Словом, покуда регистрация находилась в руках духовенства, государство не могло оставаться безразличным к вопросам вероисповедной принадлежности и обращения [443] .

442

Там же. Оп. 10. Д. 260. Л. 65–65 об.

443

Эти осложнения, возникшие после 1905 г., рассматриваются мною в двух статьях: Werth P.W. Arbiters of the Free Conscience: State, Religion, and the Problem of Confessional Transfer after 1905 // Sacred Stories: Religion and Spirituality in Modern Russia / Ed. H. Coleman, M. Steinberg. Bloomington: Indiana University Press. 2007. Р. 179–199 (перевод публикуется как гл. 2 наст. издания); Верт П. Трудный путь к католицизму: Вероисповедная принадлежность и гражданское состояние после 1905 г. // Lietuviu kataliku mokslo akademijos metrastis. Vol. 26. Р. 447–474.

Наконец, конфессиональный партикуляризм имел важное значение для языка, на котором велись метрические книги. Несмотря на растущую тенденцию к обязательному употреблению в книгах русского языка [444] , правительство было вынуждено идти на определенные уступки в этом отношении. По закону имамам разрешалось вести метрические книги на татарском языке, если они не знали русского, а раввины должны были использовать древнееврейский наряду с русским [445] . В 1872 году правительство прямо разрешило католическим священникам в Закавказье, которые обычно не знали русского языка, продолжать использовать грузинский и армянский языки в своих книгах [446] . Более того, на практике многие протестантские пасторы вели метрические книги на немецком – пока их не заставили перейти на русский в 1891 году, а англиканские священники делали записи в своих книгах на английском.

444

Например, в 1836 г. униатское духовенство начало использовать русский язык в своих книгах, в то время как от католических священников потребовали использовать русский язык в империи в 1848 г. и в Царстве Польском – в 1867-м. См.: Варадинов Н. История Министерства внутренних дел. Ч. 3, кн. 2. С. 239–240; Гражданские законы губерний Царства Польского / Ред. Б.И. Ставский. Варшава, 1905. Т. 1. С. 22.

445

Свод законов. 1857. Т. 9. Ст. 1606, 1609–110; Freeze G. Jewish Marriage. P. 95.

446

РГИА. Ф. 821. Оп. 10. Д. 92. Л. 75–77.

Дело осложнялось тем, что выписки из книг должны были быть точными «слово в слово», что обычно понималось как составление выписки на языке оригинальной записи и при необходимости ее перевод на русский язык. Поскольку русский стал обязательным относительно поздно, многие выписки по-прежнему выдавались на других языках даже в начале XX века. Это приводило к спорам, например, о том, исполняет ли католическое духовенство требование употреблять русский язык, которое было введено в 1848 году [447] . Когда местные власти в Витебской губернии конфисковали католические книги на латинском и польском, власти в Петербурге, ссылаясь на необходимость обеспечить «целостность и несомненную подлинность» книг, вынуждены были разъяснить, что надлежит заботиться о том, чтобы русский язык использовался в будущем, оставляя все предыдущие книги в их первоначальном виде [448] .

447

Там же. Л. 34–34 об., 39–39 об. Католические священники вели свои записи на латинском языке до 1828 г. В этом году правительство дало им указание использовать польский язык, а в 1848-м – русский. В 1866 г. была создана специальная комиссия по делам католического духовенства, которая проверила приходские книги в Ковенской губернии и выявила, что русский язык должным образом используется в большинстве приходов. См.: LVIA. F. 378. BS, 1866. B. 1340. L. 35 ap.

448

РГИА. Ф. 821. Оп. 10. Д. 92. Л. 41–47.

Со временем местные власти начали жаловаться по поводу уступок, сделанных в пользу неправославного духовенства, поскольку это приводило к административным затруднениям. Когда Оренбургское магометанское духовное собрание попросило местную полицию проверить мусульманские метрические книги в Рязанской губернии, полиция доложила о невозможности сделать это, потому что книги написаны по-татарски. Губернатор добавлял, что русский язык не только не учат в школах при мечетях, но некоторые муллы даже гордятся тем, что не могут ни читать, ни писать по-русски [449] . Подобные жалобы подавались всюду [450] .

449

Там же. Д. 775. Л. 42–43; см. также: Там же. Оп. 8. Д. 611. Л. 148 об.

450

Там же. Д. 594. Л. 108; Оп. 10. Д. 773. Л. 1.

Отклики на эту проблему варьировались. Имамов и мулл все больше поощряли учить русский, но не так уж старались принудить их к ведению метрик на этом языке. Оренбургский муфтий С. Тевкелев, хотя и настоятельно рекомендуя своим подчиненным учить и знать русский язык, признавал, что муллы совсем не готовы вести книги на русском языке, а поскольку татарский язык тесно связан с ритуалами, для регистрации которых предназначались эти книги, замена этого языка русским могла восприниматься мусульманами как покушение на их религиозную свободу [451] . Придя в 1885 году к выводу, что любые меры по введению русского языка «должны быть принимаемы с постепенностью и крайнею осторожностью», министр внутренних дел мог только заключить, что надо воспользоваться законом, который требовал при назначении мусульманских духовных лиц отдавать предпочтение кандидатам, знающим русский [452] . Однако неизвестно, сколько таких кандидатов было на самом деле и привел ли такой подход к сколько-нибудь заметному улучшению.

451

Там же. Оп. 10. Д. 775. Л. 44; Оп. 8. Д. 611. Л. 87 об. – 88.

452

Там же. Оп. 10. Д. 775. Л. 44, 147–148. Цитируемое положение (Свод законов. 1857. Т. 11, ч. 1. Ст. 1207) на самом деле распространялось только на территорию, подведомственную Таврическому магометанскому духовному правлению, и не действовало на территории, подчиненной Оренбургскому правлению. В 1878 г. в ведении первого находилось почти в 20 раз меньше мусульман (120 261), чем в юрисдикции второго (2 260 638). См.: РГИА. Ф. 821. Оп. 10. Д. 775. Л. 96.