Предатель
Шрифт:
– Брата позавчера выпустили, – проговорил Андрей. Алена вскинула голову и вытерла мокрые щеки. – Идите, нам с вашим отцом надо еще поговорить.
Брат и сестра посмотрели на отца, словно спрашивая разрешения, и вышли.
– Там все сложно! – сказал Андрей. – Могут всяко повернуть! Взамен на…работу.
– Детей я им не отдам! – Ноздри Каланчева раздулись. – Напишу Патриарху.
– Напиши. Пусть Аркадий звонит Никите. – Андрей рассказал о лимонке.
– У Никиты нет мобильника. Чтоб сигнал не поймали. Его мать через родню звонит. Но попробуем. – Они помолчали. – Прости за все. И помогай вам Господь!
– И ты нас прости.
Серафим
– Кофе готов! – позвал Веденеев из кухни.
Он вяло помешал в чашке. Морщась, губами с ложки слизнул кипяток и взглянул исподлобья на Аспинина. Тот прихлебывал, сгорбившись над столом.
– Он прав, – проговорил Веденеев. – Про интеллигенцию. И вообще. Я которую ночь вашу историю в башке гоняю! Рукопись прочел. Теперь все на места встало. Благородно! Заступились за детей. А раньше о чем думали? Знаю, любого можно так мордой об стол! А тогда кончится мысль человеческая! Звезды на небе! Согласен! Пусть останутся звезды и мысль! Человек так устроен: подохнет от своего любопытства.
Но главного в душе трогать не надо! Пусть не вера, а фанатизм, страх смерти и судорожное цепляние за попов, мол, де они спасут от небытия! Пусть бессмертие только для Бога. А человек со своим «я» навсегда исчезнет. Но говорить ему об этом не надо! Не хочет он этого слышать! Не хочет он ни ребенка, ни его слезинки! Потому что своя рубаха ближе к телу! Потому что страшны слезы только своих детей! А из чужого неизвестно, какой подонок вырастет. И нет такой правды, чтобы из-за одного всем пропадать! Пусть это слеза Спасителя и счастье толпы! Это если про вашу с Серафимом метафизику.
Они помолчали, прихлебывая из чашек.
– Вы сказали: вашего брата выпустили? Тогда соглашайтесь на все. Валера выпишется и поймет: ни к чему все это! Я знаю. Книгу надо вышептать, еле двигая губами, в тесной лачуге на чердаке. Бесполезно что-либо сочинять, если на это нет серьезных причин. – Веденеев отодвинул чашку. – Я Серафиму в церкви помогу. Он меня во времянку пустил. Зиму перекантуюсь. За домом, если надо, присмотрю. Не обижайтесь.
Он посидел и вышел. Аспинин набрал номер телефона Степунова. Там долго не отвечали. Наконец, заведующий, посапывая в трубку, сонно проговорил:
– Да. Здравствуйте. Я узнал вас, Андрей. Ничего страшного, я еще не ложился. Работал.
– Владимир Палыч, позавчера брата отпустили. Надо отменить письмо.
Несколько мгновений Степунов размышлял.
– Я уже раздал экземпляры. Наталья Васильевна тоже по своим каналам их проводит. Это шутки вам, что ли! Всех взбаламутили и на попятную? Так не делают!
– Если вы вмешаетесь, будет хуже.
– Черти что! Хорошо. Я поговорю. Решим что делать. А вы… А вы держите меня в курсе!
К полудню распогодилось. Ветер растолкал облака и свалил их у горизонта в огромные грязно-белые кучи. Окрест, куда хватило взгляда, было тихо, как бывает при последнем свидании с летом и теплом.
Андрея в Чехове ждали. Валерьян, его жена Наташа и теща Татьяна Васильевна.
– Наконец-то! – сказал Валерьян. Он был в новом джинсовом костюме.
Братья обнялись.
Утром по телефону уговорились ехать в Вознесенскую Давидову пустынь в двадцати километрах от города, «ставить свечки в церкви». Андрей настоял ехать в его «мерседесе», и не гонять «жигуленок» Валерьяна. К тому же вместе веселее!
Двор звенел голосами детворы, игравшей на припеке у пестрых
Из стайки детворы к ним подбежала чернявая девочка-подросток. Уткнулась Валерьяну в живот и обняла его. Приласкалась к бабушке и маме, и пошли впятером.
– Вас здесь все знают, – сказал Андрей.
– Где родился, там и сгодился, – ответила Татьяна Васильевна. – Всю жизнь тут прожила.
Родом из окрестной деревни, Малышкина полжизни проработала на фабричной сборке, а после инвалидности по болезни заведовала складом на мебельном комбинате.
Наташа шла с Андреем. Пухленькая, коротко стриженная, она походила на мать.
– Брат говорит, ты не любишь церковь? – спросил Андрей.
– Не люблю. На работе я часто вижу смерть, и верю лишь в то, что сейчас. Попы такие же люди. Почему я должна им душу открывать? А другие, как хотят, – голос у Наташи был приятный, звонкий.
– Тут знают о брате?
Женщина небрежно пожала плечом.
– Нам, какое дело! Мама переживает. И девочку жаль. Алену.
– Ты знаешь о ней?
– Валера рассказал. Мы маме не говорили. Не поймет. Думает, милиция ошиблась. Дурь это все! Подростки с жиру перебесились и насвинячили. Ну и что, что знакомые! Пусть сами отвечают за свои поступки. Валере не объяснишь! Может, теперь дойдет…
С первых минут Андрею было легко и просто с Малышкиными.
– Ты еще наших красот не видел! – ворковала Татьяна Васильевна на переднем сиденье, и с удовольствием вертела головой по сторонам. – Тут самые, что ни на есть знаменитые места! В селе Зачатьевское, – вон видишь, над парком золотенький купол Зачатьевской церкви – дом построил сам Александр Васильчиков, любовник Екатерины второй. Это была его усадьба. Он вырыл пруды. Насадил парк. А один из Васильчиковых был женат на сестре Петра Петровича Ланского, мужа Натальи Николаевны, вдовы Пушкина. Она часто с детьми гостила в Лопасне. Так раньше назывался наш город. Тут есть памятник на могилах потомков Пушкина. Сюда с детьми брата переехала его старшая дочь Мария Александровна Гартунг. Толстой с нее списывал Анну Каренину. А внук Пушкина Гриша нашел здесь на чердаке двадцать две тетради с рукописями деда к истории Петра первого. Про Мелихово и говорить нечего! Кто только тут не гостил!
– Вы интересуетесь литературой? – спросил Андрей.
– Татьяна Васильевна до знакомства со мной считала союз писателей чем-то наподобии общества «Знание»! – сказал Валерьян.
– И считаю!
– …Но наизусть знает всего «Евгения Онегина».
Малышкина было процитировала несколько строф, прервалась и проговорила:
– Если б ты знал, Андрей, какая здесь раньше была помойка, а не город! Ужас!
И она говорила о былом легко и просто. Посмеивалась над голодным послевоенным детством, подшучивала над весельчаком и пьяницей отцом, грустила над умершими знакомыми и друзьями своими и покойного мужа, с которым прожила сорок лет. И о чем бы Малышкина ни говорила, все у нее получалось весело и интересно. Беспутных она жалела, над жадными подтрунивала. Объясняла, проезжая мимо домов, кто в них из приметных людей живет; как и что тут было прежде. Бегло, на ходу.