Предатель
Шрифт:
– Вы рассуждаете, как античный философ рассуждает о судьбе!
– Не знаю. Только всегда надо помнить, что над тобой кто-то есть. За порядком следит.
Братья рассмеялись.
– Смейтесь, смейтесь! – добродушно проворчала Татьяна Васильевна. – Почему так бывает: потеряешь вещь, весь дом перероешь, а она перед носом. Упадет пуговица под ноги, да так закатится, что никогда не найдешь. Или думаешь одно, а получается совсем другое. Особенно, если на что-нибудь без оглядки понадеешься. Где меньше всего ждешь, там и оплеуха. Гуляли мимо Храма Христа спасителя, а оно вон
– Любопытная у вас философия, Татьяна Васильевна, – сказал Андрей.
– Ничего тут любопытного. Все так живут. Да, может, по-разному называют.
Слева промелькнула усадьба Мелихово и туристические автобусы на площадке.
– Вот, Чехов он разве мало про Бога писал? – подхватила Татьяна Васильевна. – Взять хоть его рассказ «Убийство». Там брат убивает брата через полчаса после вечерни из-за постного масла. Для братьев вера выражается в порядке. Чтобы каждое утро и каждый вечер человек обращался к Богу со словами и мыслями, какие приличны данному дню и часу. Каждый день надо читать то, что положено по уставу. Первую главу от Иоанна надо читать только в день Пасхи. А от Пасхи до Вознесения нельзя петь «Достойно есть».
И жуть берет: а где же тут вера? Сплошное фарисейство! И так многие верят!
А писатель показал, как не надо верить, и никого не обидел! И все у него так. В каком-то рассказе его неверующий герой толкует, что Бога нет, а сам на Пасху первым бежит к заутрене. Потому что на Пасху, Троицу и на Рождество в воздухе пахнет чем-то особенным. Даже неверующие любят этот праздник.
Все, присмирев, слушали Малышкину.
– А Валерик скорее – умный дурак! А Наташа при нем овца. Любит без ума. Слово боится сказать. В семье, конечно, один принимает решение. Иначе это уже не семья…
– А равноправие? – ухмыльнулся Андрей.
– Глупости все это! Чего хорошего? Если женщина для своих детей не мать, так для чужих людей и подавно! О чем с ней толковать! Вот и все равноправие! Так уж природой устроено, злись или не злись на это! Так и решение принимает один. А другой свое слово должен иметь. И если прав, умей настоять. Нерешительных Бог не любит. Чего боишься, то и случится. Ты делай, а он поправит! Главное, не лежи на боку, а поворачивайся!
Андрей засмеялся.
– Вы действительно так в Бога верите? – спросил он.
– На Бога надейся, а сам не плошай. Я вот шестьдесят лет живу, а мне все интересно. Что за весной лето придет, а там осень и зима, и опять по кругу. Каждый год одно и то же, а все ж другое. Всегда что-то новое. Всегда что-то да произойдет. Не видела человека сто лет, встретила, а у него куча событий. И так у каждого. Живи и радуйся, что другим хорошо. А если, кому плохо, пожалей! Тогда и тебя пожалеют.
На заасфальтированной площадке возле леса в несколько рядов стояли машины и автобусы. Люди шли по тротуару вниз к источнику и назад вереницей, с пластиковыми бутылями и бидонами. У обочины коробейники разложили на столах и на земле поделки из дерева: шкатулки, гребешки, бусы, корзинки, расписные деревянные яйца, аппликации.
– Когда сюда не приедешь, всегда людно! – удовлетворенно сказала Малышкина, шагая под руку с зятем. – А ведь могли бы пьянствовать где-нибудь с шашлыками.
Аспинины засмеялись. Малышкина тоже.
– Почему сразу пьянствовать? – весело спросил Андрей.
– Татьяна Васильевна насмотрелась новостей по телевизору, – ответил Валера. – А там все одно: убили, да изнасиловали.
– А потом Валерик начал меня по выставкам возить, – сказала Малышкина, – а там людей пропасть! И у всех лица-то какие хорошие!
Андрей, так же, как в свое время брат, влюбился в Татьяну Васильевну. Она не унывала, всегда была весела, рассуждала трезво и понятно. Все ей было любопытно. И – номера автобусов и машин, по которым она узнавала у братьев регион: калужские ли, тульские или владимирские, – и радовалась, что ее источник там знают, словно сама его прихорашивала. И – люди: «у нас так давно не надевают!» И – веревочка вдоль тропинки, чтобы никто не заходил и не вытаптывал газон: «коль все ломанутся, весь лес в прутья!» И – коробейники: спросит, сами ли делали, или перекупщики? И радуется, если – сами.
Поговорки и пословицы так и сыпались из Татьяны Васильевны. В ней было то настоящее русское, что чувствовал каждый рядом с ней и не мог не дивиться свежести и силе ее души, всему тому, что досталось ей от предков, от ее родной подмосковной деревни, и что она умудрялась хранить, не смешивая с наносным и чуждым. И чуждое она не ругала, а добродушно посмеивалась над ним.
– Ты знаешь, брат, я люблю их, наверное, больше жизни, – говорил Валерьян Андрею, пока женщины разглядывали поделки. – Никто из них не лезет из кожи, чтобы казаться лучше. Всем верят и подумать не могут, что кто-то их обманет. Если б не встретил их, пропал. Диссер и все лучшие свои вещи написал благодаря им.
– Так пиши дальше!
– Не сейчас. Может, потом, – Валерьян смешался.
Ворота с красивой кованой решеткой, мощенные полированным камнем тротуары и дорожки, крутые деревянные ступеньки к роднику и сам родник, выложенный мрамором, и статуя Богородицы, мостки через кристальный ручей, цветы и стриженая трава, новая часовенка Преподобного Давида и деревянные купальни мужская и поодаль женская – все навевало благоговейную собранность и покой.
– Если из родника вылезти не можешь, ко дну тянет, значит грехов накопилось! – говорила Татьяна Васильевна.
Братья дождались своей очереди и троекратно окунулись в проточную ванну, обложенную кафельной плиткой.
– Ты, брат, здесь, как в раю! – сказал Андрей, бодро стряхивая с себя горстью ледяные капли в раздевалке с образом над купальней и деревянными лавками.
– Вон, грехи ваши плывут! – весело крикнула Малышкина, когда братья вышли на воздух.
Решили ехать на ночь в деревню в пяти километрах от города.
– Там лес, пруд, – нахваливала Татьяна Васильевна.
– …комары и крапива, – ворчала Наташа.