Предатель
Шрифт:
Мужичок, похоже, шутил над незнакомцем.
У пирса стал собираться редкий утренний народишко. Босоногий охранник спрыгнул на доски и отгородил проход к яхте барьером наподобие легкоатлетического.
Небо стремительно затянуло серой поволокой не то тумана, не то облаков. Холодная капля упала Андрею на затылок. По воде от леса с противоположного берега секла серая рябь дождя.
Андрей поднял ворот пиджака. Мужичок улепетывал с велосипедом в поводу.
– Эй, любезный! – окликнул его Аспинин. – Где б переждать?
Тот, не оборачиваясь, махнул: мол, пошли, и Аспинин зарысил следом. Ливень догнал, дорога раскисла,
За металлическим забором-сеткой и калиткой красовалась изба, крытая новым железом. Мимоходом Аспинин заметил сделанные крепко, на совесть сараи, навесы для дров. Крыша погребка тоже была обновлена железом. Ставни свежевыкрашены и расписаны пестрыми птичками, дорожка посыпана песком.
– Эт тябе не Москва! – в сенях усмехнулся мужичок на городские штиблеты Аспинина с пудом рыжей глины на каблуках. – Разувайся. Не боись, носками не наследишь. Эта мудянка тяперь до завтра, – и плотнее закрыл двери. – Холод напустим.
Аспинин разулся, очистил над тазом, ногой придвинутым хозяином, глину с туфлей, тщательно отер их ветошью, – мужик одобрительно поглядывал на усердие гостя.
В горнице мужик снял кепку и намокший пиджак. Это оказался сухой, жилистый дядька лет сорока пяти, плешивый и со смеющимися щелочками глаз. Он коротко пояснил жене, пухлой женщине лет сорока в переднике, что дождь застал его у пристани. Рассказал про корабль, «наподобие «Ракеты», только «чуднее».
Как Андрей не отнекивался, его усадили завтракать. Хозяин поел спозаранку.
– Выпьешь? Ну, и правяльно: с утра махнул – весь день свободен! – одобрил Алексей.
Разговор завязался без водки. Хозяин работал на заводе слесарем-наладчиком. Его жена медсестра. В районе у них квартира. В квартире живет дочь с семьей. На заводе трижды были сокращения, а Алексея каждый раз зовут.
– Пацаны не ядут – им зарплату давай, – пояснял он, – а старяков уж нет!
– Вы ешьте! – легонько придвигала хозяйка гостю жареную картошку с грибами в сковороде и соленые огурчики в тарелке.
У русской печки сохли гирлянды белых. В доме пахло сухой травой и сушеными яблоками. В углу под образами тлела лампадка. У ног терся рыжий кот.
Аспинин в старенькой чистой телогрейке согрелся и разомлел.
– …Вот ты, допустим, власть, – осторожно говорил Алексей. – Ня власть, так все равно перядай своим. Помочь ня можешь, так ня мяшай! Ня трогай народ. Он сам разберется, что яму лучше. Хапай! А в нашу жизнь ня лезь! У меня все есть: свиньи, гуси, картошка.
– Успеваешь на заводе и по хозяйству?
– Успяваю. Таджик помогает. Он на два двора. Мой и соседа. Навроде смотритяля. Ну, пусть по-твоему, батрачит. Да хоть ни хряна ня делай, лес прокормит: грябы, ягоды! Я такие мяста знаю! За лето на «жигуль» насобяраешь! Все здесь своими руками сделано.
– Ну, и живи, кто мешает?
– И живу. Только опять закон вышел, что мол, дом, который яще мой дед ставил, ня мой. И зямля ня моя. А чтоб моя стала, надо опять платить! У тябя-то дом есть? Есть. Разбярись! Может, он уже ня твой! – Алексей засмеялся. – Из-за зямлицы на Руси все войны! Я к другу ездил под Муром. Гляжу, на отшибе головешки забором камянным огорожены. Спрашиваю, чяво эта? Тут же, вроде, Андрюха Барков жил. Городской. Пряехал с женой и дочкой. Тяплицы развел, хозяйство. Тарелку телевязённую на крышу присобачил. На компьютяре, как сякрятарша, ловко так щелкал. А друг мне: не, тяперь он Орсом Солнышко. Фамилию новую, чудную взял. Навроде сяктанта. Все талдычил про какого-то древняго славянского бога. Мол, то и есть правяльный русский бог. Мужики посмяялись, да рукой махнули. Умный дурак.
А по соседству старуха Карманова помярла. Родни у ней один внук выпивоха. Орсому ее зямелька и глянулась. Пряшел к внучку: продай, все равно пропьешь. Внук задаток взял, а потом смякнул, что лучше зямлица, чем голая жопа. Вот Орсом про закон все узнал, и говорит, ня хочешь по-хорошему, будет по правилам. А Ваньку-то все с детства знают. Орсому говорят мужики, что ж ты, сука, делаешь? Ванька же совсем пропадет! А тот: я яму денег дал? Он их пропил. А тяперь все по закону. И соседа-то с голой жопой и оставил.
Вот как-то вертается Солнышко из Владимира. А на месте его хором головешки, и жена в одном халатике с дитем на улице рыдает. Черяз няделю машину их где-то в лясу сыскали, по кускам разобранную. Вот тябе и по правилам!
Алексей снова засмеялся.
– Здесь, в этих мястах Тухачевский с армяей ничё с мужиками поделать ня мог. Пока коммунисты николашкину обдяраловку не отмянили. Тут если по дерявням походить, наверно, в каждом дворе ружьишко, либо обрез припрятан. А уж девяносто лет прошло! И чяго только за девяносто лет не было! А у тех, кто побогаче, и калаш найдется!
– Не болтал бы, Леша! – укоризненно проговорил от печки жена. Она стряпала.
– Слова ничяго ня стоят! – весело сказал Алексей, задиристо выставляя свои клыки. – Сказал, кто проверит? Они по городам думают, что у них власть. А у них только города.
– А у кого же власть?
– У мужика, у кого ж еще? Была и будет! Без яды человек ня научился. А яду со времен Адама, кто делает? Тот-то! Крестьянин. На твоих фабриках птичий мор прошел. Дык дачники у нас чуть ня всех кур купили. Потому что для сябя растим, говном ня кормим!
Вот мы с Машей как-то на Поклонной горе в Москве были. Там музей есть. А в нем огроменная карта со стрелочками, про то, как Гитлер хотел Россию за Урал подвинуть. А дальше никаких стрелок нет. Даже ефрейтор скумекал – на кой туда соваться! Тайга! Простор! Он бы свою армию, как ложку каши по подносу размазал: лязнул, и нет каши. Ничяго то ты с Россией не поделаешь!
– Так-то ничего?
– А вот ничяго! Мне дед рассказывал о своем отце. Сам я его не застал. Чужие прадеда всерьез не принимали. Щуплый, неказистый, вроде мяня. Балагур. Прозвище – Хромой. На Первой мировой яго в ногу саданули. Кашлял страшно – газом отравлянный. А свои, кто знал, уважали. Он гражданскую перяжил. Мятеж зеленых перяжил. Как началась колляктивизация, он первым все добро в общяе запясал. Говорил: сила солому ломит. За ним – другия. Руку выше всех на собраниях тянул. Выслужился в предсядатели. Тридцать сядьмой проскочил – какой из хромого работник? После войны яго за заслуги хотели даже к ордену представить. И тут начали припомянать. Колхоз вроде ня последний, но и ня первый. Зернышко к зернышку, все по плану. Ня меньше, но и ня больше. Людишки ня жируют, но и с голоду ня дохнут. В сорок сядьмой голодный год никого ня схоронили. Даже старяки перемоглись. По коммунистам тоже вроде порядок: поголовье строго по разнарядке. Да только някто из начальства тут ня уживается. Кто сбяжит, кто помрет, а кто просто сгинет.