Предрассветные боги
Шрифт:
— И как он умер? — все ж не смогла не спросить Мара.
— Северко-то? Я упокоил. Понятно, что поймал он стрелу. Прям в глаз. Но ту стрелу я направил. Рагвит поначалу рассвирепел, хотел в стане, как добрались до него, резать всех подряд. А я Драговитовыми устами ему не велел. Тому тоже было тошнехонько, хоть вой. Да он-то себя соблюдать умеет. Как не пылал сердцем-то, а на месть не сорвался. Как не крути, а степняки против нас честно шли. Своими силами. А мы-то моей силой против них встали. Той, против коей ни у кого из людей защиты нет. И все мужики то понимали, а потому и Рагвита мигом угомонили, пусть и ворчал он еще дня три.
— Ты догадался? Иль морок с Северко таки слетел?
— Слетел, —
— Вот от сего сказания меня точно избавь, — передернула плечами Мара.
— Озябла? — Перунка накинул на нее походный свой меховой сокуй.
— Сожалею, что так вышло, — поправила его Мара. — Я Северко зла не желала. Да и нужды торопиться с дитем в тот раз не было. Лучше бы Ирбиса дождалась. А так и мужика сгубила ни за что, и самой несладко. Не приучена я законы нарушать: ни наши, ни человечьи. Негоже людей понапрасну губить.
— Ну, что ж теперь, — холодно бросил Перунка, коего судьба того Северко за душу коли и задела, так не боле, чем на день. — Иль ты думаешь, будто и я поторопился? Не нужно было его убивать? Нет, я долго примерялся, как бы то твое утерянное внушение ему вернуть. Иль своим его обморочить. Прилаживался даже, но скоро понял, что мне сего в одиночку не одолеть. Силушки бы, понятно, хватило, а вот сноровки никакой. Не успел у Живы опытом разжиться — та на такие штуки мастерица знатная. Уж она-то людские души до донышка изведала. Не серчай, но поболе тебя навострилась.
— С чего мне серчать-то? Она еще в той, прошлой жизни трудилась над познанием людей. А я их тогда толком-то и не узнала. Слишком быстро все случилось, коль помнишь.
— Да уж, — нахмурился Перунка столь сумрачно, что его мальчишеское лицо, будто враз состарилось. — Здорово ты тогда весь наш народ перепугала. Особо тех, кто в этом мире уж и жить наладился. С того испуга они вон чего понатворили. Чуть всю землю по ветру мелким крошевом не пустили. Лишь ты явилась, как заводилы того безобразия рядиться навострились, дабы тебя извести половчей. Такую ж, как ты, нелегко убить. Там у нас, небось, и соперников для тебя не сыскалось бы?
— Не сыскалось бы, — сухо подтвердила Мара и внезапно полюбопытствовала: — А ты, никак, тоже порешил не расти наперед лет? С виду вон совсем чуток старше себя нынешнего. Сам скумекал, или Жива надоумила?
— Она, вишь, как-то обмолвилась, будто ничего доброго для нас в скором росте нету. Будто поспешаем мы расти в ущерб же себе самим. Но, я тогда ее слова пропустил мимо ушей. А вот уже у сакха вдруг припомнил. Так и этак судил, и принял для себя: дать телу расти своим чередом. Крепить, понятно, его повсеместно, но наперед времени не лезть. Пусть все идет, как ему положено. Жива, думаю, нынче не старше меня выглядит?
— Да. Она тож на рост не налегает.
— А как родичи наши небесные? — вдруг искренно загорелся любопытством Перунка.
— Благополучны, — обрадовала Мара. — Леля, что у Баиры народилась, изрядная подмога для Живы. От хвороб людей избавляет. Бабы, так те и вовсе души в ней чают. При ней-то почти и позабыли, как от родов помирали. Народ, как мы и задумывали, растет помаленьку. Думаю, до нужных для переселения пределов вырастет быстрей, чем мы загадывали. Жива со мной согласна. Леля же, как и она, целиком занята своими делами. Ей шибко любопытны и сами люди, и мир этот. Душу-то, вишь, не переделать, в каком бы теле не сидел. Я рада, что мне не пришлось их памяти лишать, а с ней и любимого заделья.
— А твоя Сида, чую, таких же радостей тебе не доставила? — усмехнулся Перунка.
— Так мы изначально ведали, что беспуту нашли, — пожала плечами Мара. — Многого-то от нее и не ожидали. Хотя с мальчишками малыми она возится с пользой. Заранее воинов из них растит. Тоже дело хорошее. Да, как и сговорились, провожает души за кромку, — едва приметно скривилась она. — Уж больно ты удачную ипостась ей нашел. Для людей то крайне важно. А по сути пользы с нее не больно много. Впрочем, и вреда. Народ-то ее здорово привечает, хоть тишком и полагает бестолковушкой. А прозываться наша Сида стала Жалеюшкой-Желей. Чего скалишься? Тебя-то иль меня столь ласково не обзовут. Как видишь, к месту пришелся наш летун бескрылый. А вот другого я пока еще в мир не выпускала. Только нынче и решилась.
— Погоди-ка, — Перунка без стеснения полез ей рукой за пазуху, пошуровал там и подивился на собственную бестолковость: — И как это я сразу-то не приметил? Не разглядел под распоясанной паркой, как ты животом-то набухла. То-то Ирбис весь светится. А чего ж так затянули-то? Целых пять лет не чесались.
— Ну, первые-то два лета по возвращении недосуг было. Оно, вишь, свести наших-то с пришлыми трудненько оказалось. Куда, как тяжелее, чем притащить тех от сакха. Все ж таки не любят люди пришлых со стороны преизрядно. Все нутро у них против чужаков восстает. Пять лет пролетело, а они лишь теперь пообвыклись. Друг к дружке попритерлись. Но душою все еще делятся на своих и чужих. Жива была права: лишь внуки их позабывать станут, кто из них есть кто. Намаялась я с ними так, что не раз и пожалела, что ввязалась. Не виси над славнами черной тучей кровосмешение, так сроду бы на себя столь трудов не понавешала.
— Ты давай ближе к дитю, — напомнил Перунка, не желая выслушивать ее нудные жалобные сказы о том, как тут без него народ бедовал. — О прочем я еще от прочих понаслушаюсь. Тоже вот еще докука впереди ожидает, чтоб ей треснуть! Так чего после-то, спустя пару лет не выпустила летуна в мир?
— Чего дурака-то корчишь? Прям-таки, вовсе не понимаешь! — чуток вскипела Мара, но попридержала себя, дабы не разругаться с тем, по кому вполне даже чувствительно соскучилась: — Я ж, коли помнишь, память-то его хворую вычистила до самого донышка. Нет, было б тогда времени поболе, я бы еще повозилась. Покумекала бы, как ему его самого сохранить. Пусть не целиком, так хоть бы что-то. Да, чего теперь-то гадать? Так и вышло, что поначалу, как вернулись, я о нем таком пустом и вовсе запамятовала. Говорю ж: недосуг было. Три лета назад Жива принялась меня понукать, мол, пора бы душеньку живую пробудить. Дескать, учить пора: вернуть ему его прошлое, сколь возможно, да одарить будущим.
Мара приподнялась, бросила под себя Перункин сокуй и разлеглась, давая покой усталой спине. Еще чуток помолчала, пялясь на реку, а после продолжила:
— Прошлое ему вернуть с грехом пополам, но вышло. Как-никак, о вашем прошлом житье тут до меня и Жива, и Леля, и Сида многое помнят. А Сида, к тому ж, чуток помнит, как они вместе летать учились. Вот так и наскребли пустоголовому найденышу на новую жизнь. Совсем-то без памяти никому не прожить — свихнется со временем. Словом, два лета на то и ушло. Понятно, наравне с этим и новую жизнь он познавал почти с первого дня, как я его к жизни вернула. Ох, и замучил же он меня, — досадливо поморщилась Мара, и едва вновь не вспыхнула, узрев насмешливую ухмылку Перунки: — Ты мне тут давай еще, покривляйся! Давно тебя не учили почитать старших — избаловался вконец. Я тебе не Драговит с прочими дядьями, что зализали тебя со всех сторон! Поучу, как надо — гляди, допросишься.