Предрассветные боги
Шрифт:
Покуда он ее так изругивал, Мара шагнула к грозному охотнику, едва не прижимаясь к нему грудью. Тугор, что с неких пор начал примечать за этими двоими всякие этакие странности, тихонько отступил на пару шагов. Не знай он, кто перед ним, так со стороны принял бы их за обычную склочную парочку. Ибо Черный лебедь все чаще грубил богине. А та почасту дразнила его близостью своего молодого тела, бывшего, по мнению Тугора, тощим и неказистым. Однако Ирбиса явно обуревало желание схватить это самое тело в охапку и… Словом, все, как у людей. Ничего такого-эдакого в страстях Ирбиса Тугор не видал, а вот Мара удивляла его изрядно. Никогда прежде не замечал он за богиней подобных вывертов, ибо мужики для нее будто и вовсе не представляли собой ничего… зазывного. Будто все люди для нее устроены одинаковым образом, различаясь лишь именами. Дивно, как она вообще
— Ты, как я погляжу, свои страхи все криками избываешь, — вновь снасмешничала Мара.
— А ты мне в голову не лезь, — тихонько прошипел Ирбис чуть не в самое вздернутое к нему лицо. — Надо мной тебе не верховодить.
— Ну, это мы еще посмотрим, — пообещала богиня, отступая от взмокшего, будто после дальнего бега мужика.
— И смотреть нечего, — пробурчал тот, спешно уходя прочь. — А вы чего вылупились! — взревел он раненым медведем на мужиков, что не позволяли себе ни жестов, ни ухмылок.
Еще бы они осмелились бы — подумалось Тугору. Понятно, что ни один он уразумел, чего тут у этих двоих к чему. Да не один он и чует, что такие дела лучше обегать сторонкой от греха подальше. Мара не иначе своим обычаем подслушала его мысли, глянула на него задумчиво и оглушила вопросом, что потяжелее бревна будет:
— Думаешь, не решится?
— Ну-у…, - вовсе растерялся, было, он, да вдруг, осмелев, обнаглел: — Коли и впрямь любит, так осмелится. Ты его только не понукай.
— А я понукаю? — искренно удивилась богиня. — Это чем же, позволь тебя спросить?
— Так дразнишь же, — удивился и Тугор ее непонятливости в самых простых делах.
— Это да, — вздохнула она и призналась: — Нарочно у девок училась этой премудрости. Не поверишь, мне она дается, ой, как нелегко.
— Отчего ж не поверю? Очень даже поверю. У тебя ж все не как у людей.
— Чего все-то?
— Холодна ты больно, — вздохнул по-отечески и Тугор, что годился ей по человечьим меркам в отцы. — Веет от тебя чем-то этаким.
— Может, это оттого, что вам ведомо, кто я? — честно попыталась понять Мара.
— Я, и не зная того, заметил бы в тебе эту несуразность, — возразил Тугор. — Человек-то… Он, понимаешь, живет…
— Не морочь девочке голову, старый болван, — сурово потребовала Гуйлай, вынырнув из полумрака, дрожащего промеж светлых пятен костров. — Вот еще взялся ей толковать, чего и сам не ведаешь.
Мара все никак не могла взять в толк, отчего это в свои два с половиной десятка лет Гуйлай держала себя, будто старуха какая, пожившая на свете вдвое больше? Ранняя седина с ранними же морщинами, понятно, от горюшка, что хватила она в полоне с лихвой. И мужа избрала себе зрелого годами, пусть и крепкого, будто кедр. Однако сама оттого летами-то не прибавилась, а повадки-то! Вон и с мужем препирается так, ровно жизнь с ним прожила. Под их тихую перебранку Мара и пропала с глаз, наплевав на очередную просьбу Сиды взять ее с собой. Поначалу вознамерилась она догнать охотников, что в нетерпении переваливали через каменистый взгорок — там в нескольких полетах стрелы замерли завороженные ею олени. Последнее мясо доели еще день назад, а распаренное с корешками зерно мужики не уважали. Ты его не понукай — припомнился совет добряка Тугора, и Мара передумала портить Ирбису охоту. Он и так не любил это безрадостное убийство беззащитного зверя, а тут еще и она встрянет — лебедь, пожалуй, не обрадуется пуще прежнего.
Спать не хотелось, и она порешила исполнить, что давно задумано, да вот и приспело. Оттого и потащилась вдоль цепочки костров, понатыканных по берегу Двурушной. Шла и шла на восход, а у каждого костра люди, что еще не спали, почтительно склоняли головы.
…………
Весенняя ночь абсолютно не умела молчать, как это бывало зимой: вокруг журчало, шуршало, потрескивало и покряхтывало все живое и неживое. Маре нравились эти звуки, как постепенно начинало нравиться все в этом совершенно диком мире дикого совершенства. Она росла и существовала в мире точных линий и форм, которые не позволяли отвлекаться от основного дела, возбуждая интерес, а то и воображение. Это, если вдруг возникало такое желание, каждая латия могла обрести в четко определенное время в специально отведенных местах. Казалось, даже все известные вопросы и все ответы на них в том мире выстраивались четко по линейке в строгом соответствии друг другу. И это было крайне удобно, ибо не отнимало времени на бестолковые поиски уже кем-то найденного и осознание кем-то осмысленного. Лишь новые вопросы, что ставила перед латиями жизнь в чужих мирах, требовали включаться в процесс творческого познания. Ибо познание собственного мира для юных латий имело форму сухого скоростного набора необходимых знаний, где любая лишняя для профессиональной деятельности информация превращалась в обузу. Только латии, имеющие врожденные задатки потенциальных специалистов высшего уровня приложения, могли себе позволить расширять эти рамки — их сознание допускало подобные излишества без ущерба для основного дела. И лишь природные координаторы имели почти неограниченные возможности увеличения объемов памяти за счет ее сжатия до немыслимых для прочих пределов.
Мара не могла утверждать, будто в собственном мире ей приходилось скучать — ее привилегия работать практически безостановочно и постоянно перемещаться меж мирами не способствовала возникновению столь опасного явления. Однако настолько нескучно, как здесь в нынешнем ее, в принципе, унизительном для латии положении, ей до сих пор не было нигде. Нерациональность человеческого сознания, заставляющая каждого индивида самостоятельно отвечать на одни и те же вопросы, словно бы дробила этот единый мир на неисчислимое множество крохотных сугубо индивидуальных мирков. И эти мирки лепились друг к дружке пчелиными сотами, между которыми ползали их разумные хозяева, перетаскивая с места на место свои ответы на те самые общие вопросы. Они искренно радовались, если встречали тех, чьи ответы совпадали с собственными. Они проникались к ним мгновенной симпатией, но тут же теряли к единомышленникам интерес. Они натыкались на тех, чьи ответы противоречили таким правильным собственным, восставали против них, конфликтовали… Но страстно желали иметь этих противников своего мировоззрения поблизости от себя, как можно дольше. Испытывали периодическую потребность возвращаться к предмету спора, чтобы вновь и вновь не прийти к общему мнению, расставаясь в раздражении, а то и в гневе друг на друга. Люди были крайне неразумными разумными. Интерес, что они возбуждали в Маре, да и не только, постоянно отвлекал латий от избранного ими основного дела. А специально отведенным для возбуждения их воображения местом был весь этот мир.
…………
— Ой! — пискнуло у нее где-то под ногами.
Мелкая ребятня прыснула от грозной богини по подлеску, куда почти добрался весенний разлив Двурушной. А ведь при всех походных трудах пристрожить их взрослые не позабывают — вскользь подумалось Маре. Не те у людей законы, чтоб их потомство волю себе давало. Однако же вон: шляются по ночи, заместо того, чтоб спать. Ее вот испугались, а ведь к кострам не вернутся, так и станут лазить вокруг да около. А зачем? Чего они тут рыщут? Ради какой такой пользы, коей она, к примеру, разглядеть не может. Понятно, что морочит их любопытство ко всему на свете, да ведь здесь-то ничего нового для себя они не разыщут. И деревья знакомые, и река обычная, а горы так и вовсе везде одинаковы. И все одно будет шариться по кустам эта малышня, не страшась отчих оплеух, что заготовлены для них у костров. И старшие за них не шибко-то пугаются, не бегут искать по потемкам. Зверье-то их обоз распугал — то верно. Но ведь и другие какие беды на шалопутов свалиться могут, иль она чего не понимает в родительском деле?
— Великая, — прошелестело сбоку мужским голосом под оханье девичьего.
Мара и тут не обернулась, не сбавила шагу — какое ей дело, кто тут по кустам милуется? Не принародно же им свои страсти тешить. А все дни напролет люди на глазах друг друга. Да и трудятся безмерно, одолевая путь на восход промеж неверных, кособоких горных склонов. Да еще и вдоль весенних вод, отхвативших у земли добрый берег.
— И куда тебя понесло по ночи-то, неугомонная? — проворчал, пристраиваясь к ней, Ильм.
Драговит не взял его с собой на закат, помятуя о гневе Светогора с Деснилом за его призыв в поход. Руки Ильма-лиса дома-то боле годны, нежели в дальней дороге с неверным концом. И он сам понимал это, но обиду на побратимов все же держал. Оттого и рычал на всех, кто подворачивался под руку, все дни пути.
— А ты чего ж не на охоте? — лениво отозвалась Мара, едино, дабы не обидеть его молчанием. — Два дня меня теребили найти вам добычу. А нашла, так ты здесь остался. За мной, что ль догляд чинить?