Предрассветные боги
Шрифт:
…………
— А что за боги-то к нам в этот раз снизошли? — полюбопытствовал Деснил, отсмеявшись.
— Не скажу, — сделал вид, будто надулся, Перун. — Добрые боги. Второго Чернобога вослед первому среди них нет. Не должно быть, — поправился он.
— Значит, может, и случиться? — насторожился Деснил.
— Может, — беспечно пообещал Перунка.
Вот уж что-что, а одно про своих богов Белый народ уже прочухал: лжи в них не было ни капли. Не умели врать их боги, оттого, что просто не умели. Коли не желали говорить правды, так отбрыкивались, а то и пропадали с глаз. Но врать — никогда. На то они и боги.
— Как же? — испуганно пискнула Ожега, вцепившись в руку Деснила.
— Мы ж не ведаем, как Чернобог их терзал, — рассудил Перунка. —
— И что же будет? — с трудом вытолкнул из себя помертвевшими губами Ягдей.
— Отпадет надобность в одном теле, — удивился его непонятливости бог.
— Стало быть, такой бог нам не явится, — почти облегченно выдохнул Деснил, утирая лоб.
— А на кой он вам такой-то? — еще больше удивился Перунка. — Вон человек-то лишится рассудка, и то мороки с ним не оберешься. А безумный бог и того хлеще.
— А с ним-то что будет? — все никак не мог унять сердце Ягдей.
— Ну, отправим его туда ж, куда и Чернобога. Мара любому укорот даст, — хвастливо заявил мальчишка. — И вас обижать никому не дозволит. Я побегу?
— Беги, родной. Беги, — приходила в себя и Ожега. — Беги, пока я не окочурилась от твоих вывертов, — пробормотала она вслед несущемуся вскачь мальчишке. — Вот и поговорили, а, Мара? Совсем хорошо! — внезапно разозлилась она. — Этот запугал вусмерть! А сама смерть втихаря смылась!
Только тут Ягдей увидал, что на подстилке из шкур пусто.
— Вот так и живем, — пожал плечами Деснил в ответ на немой вопрос павера.
…………
Решение было принято. Решение, максимально отвечающее и потребностям латий, и ликвидации внутреннего конфликта, необходимость разбираться с которым отпала сама собой. Остались чисто технические вопросы, а они не обещали стать затратными и по времени, и в части приложения усилий. Круг кандидатов достаточно узок: это может быть только модифицированный ею организм, причем, либо доведенный до ума, либо на последнем этапе доводки. На сегодняшний день основной блок завершен только с братьями и Палюдом. У братьев генетически родственные организмы, их генный материал не был затронут в процессе модификации. Будь Мара биологом, она и тогда бы не смогла дать четкий ответ на единственно принципиальный вопрос: позволяют ли ее дилетантские манипуляции над собственным организмом считать его уже не родственным собственным братьям. Жива, как биолог, тоже не смогла дать однозначный ответ, из-за отсутствия необходимого лабораторного оборудования. Кроме, пожалуй, тех камешков и косточек, с помощью которых выстраивают свои прогнозы местные религиозные деятели. Ознакомившись с биологическими экспериментами координатора высшего уровня приложения, в целом Жива их одобрила и даже подключилась к процессу, но на генетическом уровне работать отказалась категорически. Мало того, предупредила, что возможные генетические заболевания, передаваемые при скрещивании родственников, без специального оборудования вычистить она не сможет. Природных же способностей латий на это не хватит даже грубо приблизительно. А если хватит, так только на «грубо», в результате чего приблизительно они получат мутантов, что вряд ли их удовлетворит, поскольку речь идет о собственном потомстве латий. Так что братьев, при прочих подходящих параметрах, придется исключить.
Палюд — биологический отец Перуна. А того — до обретения им вожделенного женского тела — можно использовать в качестве производителя, а потому скрещивание с Палюдом нецелесообразно. Из прочих в состоянии максимальной степени доводки пребывают двое: Ильм и Северко. Ильм женат на дочери Светогора Лине. У них здоровая дочь Ока, а Лина ждет второго ребенка и тоже девочку. При такой скорости воспроизводства у них вполне может родиться сын — второе поколение модифицированного объекта, более подходящее для функции производителя. Северко. Его отказ от добровольного пересмотра взаимоотношений с богиней вынудил Мару переориентировать его предпочтения на более подходящий объект. Ожега воспряла, а вот результат насильственного перестроения психики оказался отрицательным. Северко избавился от эмоциональной зависимости в отношении Мары, но не занялся изучением альтернативных вариантов, а погрузился в изучение собственной личности. Ожегу не удовлетворил полученный результат, и она потребовала у Живы «оживить иссохшуюся душеньку парня» — смешная у них бабушка. Та отказалась, заявив Маре, что в подобных ненаучных экспериментах над аборигенами участвовать не будет. А богине смерти — если та снова полезет не в свое дело — самой переориентирует все, до чего дотянется. Так что акт воспроизводства потомства с Северко может иметь негативный итог, если рухнет установка на избавление его от любовной дури, адресованной богине. Разве что…
…………
— Ты глянь тока, Северко! — возмущался Ильм, взирая с холмика на разбушевавшийся молодняк. — Опять эти серые поганцы жеребят пуганули! Я Драговитову Вукирке хвост выдерну, коли в разум своих сопляков не приведет!
— Вукадин! — покликал Зван побратима-волка и помог себе свистом: — Чую, ты где-то тут шляешься! А ну, подь сюда!
— Ага! — скривился Ильм. — Разбежался твой дружок на правеж вылазить. Дурак он, что ли? Небось, залег, где неподалеку, да зубы скалит — ржет над нами паршивец. Распустил их Вукир на дармовой-то жрачке. Небось, в лесу волкам с голодухи дурить не к месту. А на этих удержу…
Внезапно он заткнулся, ибо молоденькие жеребцы с кобылками разом угомонились, чему и сами поначалу немало подивились. А после и о деле припомнили, от коего их так бесстыже оторвали: опустили головы, зашебаршили губами в свежей весенней траве.
— Благодарствую, Мара, — приложил к груди руку остывающий Ильм. — Лишь у тебя управу найти и можно. А то вон Драговит…
— Я попеняю ему, — пообещала она, подходя ближе. — И Перуну внушение сделаю. Заигрался он в последнее время, от дел лытает. Молодые волки у него и впрямь в забросе. А на Вукира ты зря ругаешься. Не его то забота. Да и не по силам ему в сородичах древний волчий обычай ломать.
— Перунка малой еще, — попытался вступиться за общего любимца Зван. — Ему б побегать, поиграться с…
— Какой он малой? — одернула его Мара. — Ты, чего несешь-то? Вы, я гляжу, и сами заигрались в его детство. Все тетешкаетесь, потакаете во всякой глупости. А он древнее самых древних из ваших предков. Волчат вон изругали, а сами свою дурость изжить все никак не можете.
— Так-то оно так, — полез скрести затылок Ильм. — Только вот…
— Бывает, собственные глаза тебя обманывают, — бросил Северко, как-то слишком внимательно разглядывая пасущихся коней.
— Во, точно! — обрадовался подмоге Ильм.
— Ты, Мара, на него не очень-то наседай, — расплылся в усмешке Зван. — Как Линка ему дочу народила, так он до сопляков сам не свой сделался. Окушку так залюбил, что Линка, иной раз, ее силой отбирает. От Ожеги уж три раза огребался. Не дает ему бабка дочь баловать, так он на других перекидывается — норовит залюбить все, до чего дотянется.
— Болтун, — пренебрежительно сплюнул Ильм и побежал с холмика к своей Горке, мирно щипавшей травку поблизости.
— О чем и речь, — притворно вздохнул Зван, когда Ильм принялся расцеловывать морду своей самой здоровой и невозмутимой на всю Озерную долину кобылы.
Он громко высвистал свою Пятнашку и понесся навстречу задорно заржавшей кобыле.
— Поеду, — коротко бросил Северко, не глядя на Мару.
Она небрежно кивнула, как-то странно сверкнув на него очами. Но Северко, упрямо пялясь в сторону, того блеска не заметил. Не заметил он, и как позади него на его новом жеребце, взятом из-под чужаков, умостился кто-то еще. Не услыхал удивленного ржания Снежка, и вообще как-то весь одеревенел. Сон-не сон — по поймешь чего, но пробуждение его шарахнуло по башке здоровенным дрыном. Ибо опомнился он вдали от пастбища, где потерял и себя, и время. Спервоначалу оглянулся, тряся головой, и первым делом увидал мирно пасущегося на поляне Снежка. Коли жеребец спокоен, стало быть, и округа спокойна — вроде, не об чем тревожится. Но его продернуло снизу доверху, а в голову ударила знойная волна. Ибо Мару он обнаженной ни разу в жизни не видал. Да что там: и не мечтал о таком! Хотя…, может, и мечтал когда… Ну, так мечта — не грех, за нее не спросится.