Предрассветные миражи
Шрифт:
— Я устала и хочу искупаться, — вдруг произнесла она глухим голосом. — Можем мы поехать домой?
Тиффани кивнула и нажала на газ.
— Вы все еще можете уехать. Вернее, должны уехать. Не думаю, что они на данном этапе смогут препятствовать этому. Но чем дольше вы тут сидите, тем больше вероятность, что они найдут еще повод задержать вас. Вы понимаете?
Тиффани протянула Кристине свою визитную карточку:
— Звоните, если что. Вы вправе требовать адвоката при любых обстоятельствах.
Они попрощались у дома Кристины, и Андрей вышел вместе с ней из машины.
— Тебя продует.
Ноль реакции.
— Налить выпить? У тебя есть что-нибудь?
Она пожала плечами.
— Посмотри в баре. Дай сигареты. Они там, на подоконнике.
Закурила. С видимым удовольствием глубоко затянулась и задержала дыхание, давая возможность никотину начать свое действие.
— Влипла я, да?
— Похоже на то. Как все произошло?
— А знаешь, кто виноват? Папа римский.
— Еще что скажешь?
— Думаешь, я сошла с ума? Нет. Просто это именно от него идет эта идея о том, что предохраняться — грех. Аборт — еще больший грех. Только рожать не грех. Беременеть, рожать, опять беременеть, опять рожать… До умопомрачения. До потери здоровья. До смерти… Можно ли оценить вред от пропаганды против контрацепции из уст человека, которому миллионы людей верят безоговорочно? Можно ли оценить вред от пропаганды теории, что использование презервативов не защищает от СПИДа, из уст человека, позиция которого для миллионов важнее, чем все исследования мира, слова врачей и любые разумные доводы? Особенно здесь, где религия — главное в жизни людей. Можно ли оценить, сколько человеческих жизней пострадало от этой слепой веры? На чьей это совести?
Она замолчала. Андрей тоже не знал, что ответить. Да и спорить тут было бесполезно. Разве что о глупом решении Кристины попытаться встревать в это.
— Впрочем, — продолжила она, — в этой истории даже не это главное. Девочку изнасиловали. Она училась здесь, в Морсби. Забеременела. Сначала думала, что отдаст ребенка своей семье. А семья погибла при извержении вулкана. И остальным членам клана ребенок в лагере переселенцев не нужен — ни денег, ни еды. Когда живешь на чужом клочке земли, не до чужих проблем.
— И ты решила, что сможешь ее проблему решить?
— Я ее буквально из петли вытащила. Она не хотела жить. Думала, нет выхода. Все потеряно — семья, учеба, прошлое и настоящее. Только ребенок от насильника и остался. И я решила привезти ее в госпиталь. Думаешь, они не делают это каждый день под прикрытием начавшегося выкидыша, инфицирования и так далее? Делают. А в частных больницах так вообще пачками делают. И ничего. А тут…
— Как вас поймали?
— Она проговорилась кому-то из родни. Те, не знаю по какой причине, заявили в полицию. Там что-то внутрисемейное, проблемы.
Андрей прикидывал, на какой день он сможет опять поменять билеты. Похоже, что надо ехать ближайшим рейсом. Ругать сейчас Кристину было совершенно бесполезно. Ее состояние и так внушало ужас. Она откинула мокрые волосы со лба.
— Что молчишь?
— Ты начинай собираться. Скоро уедем.
— Куда?
— Не куда, а откуда. Отсюда. Куда — не важно.
— Я не поеду.
— Не сходи с ума.
— Я не поеду. У меня не закончено одно дело. Мне нужно еще пару недель.
— В таком случае ты закончишь свое дело в тюрьме, разве не ясно? Тебе еще это не ясно? Я же не смогу быть твоей сиделкой и вытаскивать тебя из каждой передряги? Да и денег у нас не так много, чтобы оплачивать тебе адвоката постоянно.
Из-под влажных кудряшек сверкнули глаза.
— Езжай. Хоть завтра. Мне не нужна твоя опека.
— Да? Ты так уверена в этом? И что бы ты сегодня делала без меня, скажи на милость?
— Что-нибудь. В тюрьме не так уж плохо… Большинство сидят в ожидании решения суда годами, на процессы нет денег. У одной муж сбил кого-то на дороге, а ее посадили за то, что она находилась рядом с мужем в машине. Соучастница, чтоб их… Ждет решения суда уже два года. Еще и ребенок маленький на руках.
— Зачем ты мне это говоришь? Зачем мне вообще истории людей, до которых мне нет никакого дела? Хочешь показать, что и ты готова два года ждать, пока докажут, что ты к аборту непричастна? Не прикидывайся более смелой и глупой, чем ты есть на самом деле. Я что, не видел, в каком ты состоянии была, когда мы тебя вывели? Зачем эта бравада, просто из упрямства, как и все остальное?
— Нет. Не знаю… Сама не знаю, зачем говорю. Ты прав, там… там было просто ужасно, отвратительно. Я устала. Я хочу спать. Ты будешь сидеть здесь?
— Вызову машину из отеля и поеду в агентство брать билеты для тебя и меня. И не вздумай возражать.
— Ты не сможешь увезти меня насильно. За билеты и я в состоянии заплатить. У нас с Глебом общие вложения в бизнес. Мне тоже кое-что капает. Так что ты езжай, когда захочешь. А я — через пару недель. Обещаю, что уеду, ну пожалуйста, поверь и дай мне сделать то, что для меня важно!
— Кристина, пожалуйста, уедем. Послушай меня, я все понимаю, веришь? Я понимаю, чего ты хочешь, но не в твоих силах помочь всем нуждающимся. А вот тебе помочь можно. Я могу тебе помочь, понимаешь?
— Да. Я обещаю тебе, что скоро уеду. Очень скоро. Ты очень хороший, Андрей, но ты не можешь влезть в мою шкуру.
Она смотрела на него очень серьезно. И свое обещание произнесла, как клятву какую-то. Андрей почувствовал, что у него болит голова. Не просто болит, а, что называется, раскалывается. Это невозможно. Дать ей остаться здесь еще две недели — значит предоставить ее врагам очередной шанс насильно закрыть ей рот. Брать билеты на ближайший рейс тоже нереально — она не уедет. Оставить ее здесь он тоже не мог. Уверял себя, что им движет элементарное чувство ответственности, исполнения задания, долга. Но это было полной чушью.