Предсказанная
Шрифт:
Никто не обвинял его — обвинял себя он сам, понял он чуть позже, и этот суд был строг и справедлив, ибо вина была очевидна и несомненна: он согласился играть по правилам Безвременья. Вопреки здравому смыслу, вопреки собственному ощущению правильного, и тем самым — предал всех остальных. Нарушил обязательства, поступил против интересов своей команды, сыграл на стороне противника…
«Меня обманули», — хотел сказать он, но знал, что это ложь: никто его не обманывал.
«Это твоя судьба», — сказали ему — и он поверил.
«Меня заставили», — хотел сказать он, но и это было ложью: никто его не заставлял.
«Иди и возьми», — сказали ему — и он взял.
Невозможно было смотреть в глаза правде, дико, нестерпимо больно, но Вадим знал, что выбора у него нет: или признать, что он сделал все сам, или сойти с ума, отказавшись от очевидного. Сумасшествие было совсем близко, достаточно сделать лишь шаг, лишь сказать вслух: «это не я», и мозг вцепится в удобное оправдание, подменит картину, как ловкий шулер — карты, но то, что Вадим назовет реальностью, ею — не будет. От ласкового фальшивого «не я сделал» останется уничтожающее «не я».
Человек стоял лицом к лицу с правдой о себе, и не мог пошевелиться; и никто не пришел ему на помощь.
Он знал, что просить о помощи не имеет права, но все же ждал — слов, прикосновения, любой поддержки, которая позволила бы удержаться, выстоять под грузом своей вины. Его же не замечали. Даже Анна, кажется, готова была вцепиться ему в лицо ногтями, и только Серебряный удерживал ее, но и владетелю было наплевать на Вадима, он лишь поддерживал порядок.
Вадим стоял один против всех, и это было несправедливо.
— Вы сами меня сюда затащили, — сказал он, чувствуя, как дрожит голос. — Вы… оставили меня. Я не знаю, что за наваждение это было… не мог знать, но вы!..
И только после этих слов Гьял-лиэ ударил его — по губам, наотмашь.
— Молчи, — низкий вибрирующий рык заполнил залу. — Молчи, если хочешь жить, молчи, ради всего!
Занесенная для следующего удара рука, алое пламя, трепещущее вокруг пальцев.
Бешеный взгляд отливающих кипящей ртутью глаз, в которых зрачки сошлись в две линии тоньше волоса.
— Нет, не смей! — крик Анны.
— Где ты был, когда я… — выплюнул разбитыми губами Вадим, и слова мешались с кровью.
— Замолчите все, — негромко сказал Флейтист, но его услышали и замерли, одновременно все трое. — Позже, потом…
Он опустился на колени рядом с телом жены. Вадим знал, что не должен смотреть, но не было сил отвернуться. Прощание было недолгим, Флейтист только коснулся губами губ Софьи, опустил ей веки. Потом сложил раскинутые руки на груди, замер на мгновение. Лица его Вадим не видел, его скрыли пряди растрепавшихся волос, и Вадим был этому рад: и так невыносимо тяжело было видеть чужое горе, особенно — горе, переносимое так. Без крика, без поиска виновных, без обещаний мести, удерживая в себе раскаленную лаву боли потери.
«Лучше бы он убил меня», — подумал Вадим. — «Это было бы честнее…».
Потом вспомнил, что говорил Флейтист на лестнице замка в горах, когда женщины выгнали их из залы. Это случиться не могло — даже предавшего Вадима, виновного в смерти жены, Флейтист все равно вытаскивал бы из Безвременья. Может быть, потом и зашла бы речь о расплате, но не сейчас. Оттого особо гадко было — получалось, что ударил в спину, зная, что и после этого его будут защищать.
Предавших благодетелей Данте помещал в самый дальний круг ада, и Вадим сейчас начинал понимать, почему.
— Ой, мама, — вскрикнула Анна, и Вадим сначала хотел шикнуть на нее — просили же молчать, но боковым зрением увидел, как тают стены Замка ста ветров. Только сейчас до Вадима дошло, откуда взялось название. Ветры и ветерки, сотни, тысячи воздушных потоков бились в стекло и хрусталь, в черный камень постамента. Они скользили по щекам, ласкались и царапались — горячие и прохладные, влажные и сухие.
Зрелище завораживало. Стены тускнели и истончались под напором струй ветра. Выветривались — словно скалы, но процесс шел удивительно быстро. Уже почти не осталось ничего зримого, только призрачные силуэты стен и арок. Потом все сущее в очередной раз мигнуло — этому Вадим не удивился, и оказалось, что все они стоят во дворе той самой горной крепости, из которой удрали через подземелье на Кладбище Богов. Все, как и раньше.
Только тело Софьи Замок ста ветров оставил себе.
Круг, который они описали по Безвременью, не принес никакой пользы, лишь отнял одну жизнь из пяти. Все было напрасно — и бегство, и смерть.
— Здесь кто-то тщательно прибрался, а, Гьял-лиэ? — слегка улыбнулся Флейтист. Лучше бы он не делал ничего подобного — больно уж впечатляющий результат получился, вовсе не веселый.
— Да, — кивнул Серебряный. — Оставленного нами беспорядка я более не вижу.
— Что же вы тут натворили-то? — спросила Анна.
— Довольно многое, — развел руками Серебряный. — У нас не было возможности заботиться о чистоте, госпожа моя.
— Значит, эта парочка уродов жива?
— Нет, — сказал Флейтист. — Но могли найтись другие претенденты. Поднимайтесь на второй этаж.
Все было почти как в прошлый раз, но и разница была, Вадим не мог о ней забыть даже на минуту, а оттого нестерпим был каждый шаг по двору крепости. Все казалось, оглянись — и увидишь рядом с Флейтистом невысокую женскую фигурку с шапкой кудрей, сливавшихся с тенями сумерек. Прислушайся — и услышишь низкий хрипловатый смех; зазевайся — и получишь очередную беззлобную подначку. Ведь недавно еще Вадим всерьез обижался на насмешки Софьи — почему, как, как же это получалось, ведь она ушла, и стало так пусто… Пустота саднила недавно вырванным зубом, кровоточила и ныла. Кто-то злой и насмешливый, наверное, нарочно вернул их сюда, чтобы еще раз ткнуть носом в очевидность и неотвратимость потери.
Стол показался пустым — посуды на нем не стояло. Потом Вадим заметил белый лист, прибитый к столешнице знакомым кинжалом с длинным тонким лезвием. Стилет, вспомнил он верное название. Оружие Серебряного. Владетель вытащил его двумя пальцами, придирчиво оглядел лезвие и только после этого спрятал в рукав. Потом взял лист бумаги, скользнул по нему взглядом, пожал плечами и передал Анне. Та прочла и хмыкнула.
— А можно мне? — неуверенно спросил Вадим.
Девушка посмотрела на него с изумлением, словно с ней заговорило пустое место. Вадим вздрогнул под этим взглядом, прикусил губу. Он знал, что не может ни на что претендовать — ни на внимание, ни на благосклонность, но все же обидно было, и горько. Но объясняться, особенно при Серебряном, Вадим счел ниже своего достоинства.