Преемник
Шрифт:
Мы тогда дошли до локации уже полумертвые и Довнар строго, по-военному дал команду:
– Палатки! Костер! Еда!
Мы на последнем издыхании выполняли приказ, спать на земле не хотелось. Михаил Александрович слабость не терпел и воспитывал эту нелюбовь в нас. Четыре дня похода мы занимались очень важными, как говорил он, вещами – ходили в деревню в пяти километрах от нашей стоянки и помогали пенсионерам вскапывать землю, убирать коровники, строить и прибивать доски в сараях. По возвращению имели целый свободный час, который тратили на ледяную речку, в нее ныряли с головой. Довнар в воду не заходил, но всегда интересовался.
– Холодно?
Правду ему, конечно же, никто не говорил. После закаливания, по -другому это было назвать нельзя,
По возвращению из похода я написал очерк на целый газетный разворот. Это была моя самая большая статья. Только по приезду мы с ребятами поняли сколько пользы принесли этой деревне, а деревня принесла пользу нам. Мы учились работать.
Мой очерк вдохновил мальчишек и мы пришли к Довнару с предложением создать школьную газету. Михаил Александрович пошел к директору, который с неохотой, но договорился с типографией, мы с одноклассниками нашли верстальщика и получили свободу в общении с читателями. Я тогда, наверное, впервые понял, как СМИ может влить на общественное мнение и на взгляды людей. А еще – журналистика, хоть и наша маленькая, но все же она была конкурентной, и каждый из 11 мальчишек нашего класса бился за главную полосу острыми репортажами и очерками.
Писали обо всем – о новых открытиях в мире и школе, об учителях и учениках, о конфликтах и их решениях. Мы призывали быть честными и добрыми. Потом, когда полос стало не две, а четыре ввели рубрику «объявления» – там ребята могли отдавать старые рюкзаки и книги и обменивать это все на диски с «Depeche Mode» и «Наутилиус Пампилиус».
Уже, когда подрос, отец рассказал, что хранил все наши газеты, а мои статьи обводил карандашом и носил на работу читать друзьям. Он гордился мной.
– Складно как выходит у тебя.
Папа настаивал на том, чтобы я писал. И я писал. Это было не в тягость, в удовольствие.
А потом Михаила Александровича сбила машина. Он ехал на велосипеде, на дачу и на влажную обочину занесло Вольву. Насмерть оба.
Нам, конечно, потом не хватало его поддержки, но дело начатое с учителем мы не бросили. Нам дали другого педагога Нину Борисовну и вот тут началась война за свободу слова. Борисовна требовала писать «на заказ» – про отремонтированный подоконник, про нововведения в школьном образовании, про новые занавески в актовом зале. При этом обещала, что будет выдвигать нас на городские профессиональные писательские конкурсы. Я ушел первый. Если еще какое-то время я держался и писал, думал, ну вот-вот все изменится, то потом понял, что не будет ни конкурсов, ни старых интересных всей школе тем и публикаций. Мне было плохо от того, что я пишу то, о чем писать мне неприятно. Это был не я. Как можно заставить человека есть свеклу, если он не любит свеклу? Казалось мне. С возрастом понял – можно заставить человека делать все что угодно и есть все что угодно без удовольствия. Хотя свекла полезная. Но в первую очередь я писал для себя и знал, что если тексты нравятся мне, то они понравятся и моему читателю. Я получал невероятное удовольствие от того, что строил предложения не по законам русского языка, но строил их так красиво, что педагоги не могли к ним придраться. Придумывал свои аббревиатуры и неологизмы, которые мгновенно разлетались по школе цитатами. И если тогда, в нашей газете я был самым крутым, то с приходом Борисовны я стал никем. Поэтому ушел.
Продолжал писать какое-то время в стол, иногда выбрасывал тексты в интернет, но все это было не то, не было отдачи. Отцу нравилось. Он был моим единственным читателем. Но в тот момент я был пуст от невозможности раскрываться перед самим собой в словах.
Когда переехал на остров, то какое-то время писал заказные статейки для интернета, чтобы позабавить архипелаг. Прохоров читал все мои тексты и лично назначил встречу в офисе «Фактуры». Через сорок минут интереснейшей беседы я стал светочем слова Володей Топольницким. Как выглядит Володя на острове никто не знал. Нет лица- нет проблемы, считал Иван Юрьевич.
Через два года сотрудничества с «Фактурой» все стало меняться. Вместо веселых сенсационных очерков я стал писать разгромные расследовательские репортажи. Главным персонажем всех моих публикаций стал глава правительства Вэнского архипелага Кирилл Семенович Мацумуро. Сейчас мне уже казалось, что за три года еженедельных, реже ежемесячных публикаций я знал о нем все. Родословную, налоговую историю, все политические промахи и победы, его друзей и любовниц. Знал, что он ест на завтрак и где отдыхает в отпуске. Думаю, если бы Кирилл Семенович узнал меня в лицо, то тут же скормил крабам. Каждый раз, публикуя статью мне становилось искренне жаль главу. Но как же я радовался, когда получал фидбэки от его помощников и пресс-службы, которые оправдывались в островных СМИ.
Катер ударился дном о берег. Прибыли. Я открыл глаза, и сон унесло ветром в море. Уже было около восьми вечера. За окном остров, как большая черепаха выступала из воды освещая фонарями набережную и наш путь по воде. Остров застыл. Столько уже всего было связано с этим клочком земли. Сколько было планов, когда я сюда приехал и сколько разочарований осталось позади. Мне не нравилась моя работа и все что я делаю, это я мог сказать точно. Но остров мне был дорог, что ли. Долго не мог понять, почему японцы так агрессивно мерзко отзываются о Вэнском архипелаге, почему так рьяно отказываются от земли. А потом узнал правду. Надеюсь, что хотя бы эта история не была журналисткой уткой.
На архипелаге ходила легенда, что началось все задолго до Великой Отечественной войны, когда пленных японцев ссылали на острова. Тогда 124 император Японии Сева Хирохито был еще мальчишкой, но ему уже пророчили трон. И чтобы познакомиться с представителями других стран его отправили в дипломатическую поездку по Европе. Было лето, жарко и делегация так устала переезжать с места на место, что Сева проявил милосердие к придворным и попросил остановку. Остановились они где-то между Бельгией и Францией, дальше планировали переплыть Ла-Манш и оказаться в конечной точке – Англии. Остановившись в новом отеле, который только-только достроили. Пока все пошли ужинать Сева принялся изучать окрестности и природу, которая не была похожа на японскую. Было тихо, тепло и жужжали комары. Сева сидел у воды провожал закат, когда услышал шорохи. Он обернулся, в его сторону шла рыжая девчонка лет шестнадцати в длинном зеленом сарафане подвернутым так, что оголялись колени. Густые волосы были собраны в пучок на затылке. Девчонка тащила тяжелую сумку. Хирохито жестом предложил помочь и донес неподъемный для девочки груз до ее двора. Уже прощаясь, она вынесла ему три желтых яблока и записку. Обратный путь до отеля Сева ел самые вкусные яблоки на свете, так ему казалось, и улыбался. Она ему понравилась. Вот эта европейская девчонка с голубыми глазищами, белой кожей покрытой с ног до головы веснушками запала в его сердце. Про записку он благополучно забыл и вспомнил лишь по возвращению в Токио. Та рыжая написала: «За болью в сердце придет большая власть. У тебя великое будущее, раскосый мальчик». «Хокку?» – подумал мальчик. Но, позже понял, что имела ввиду бельгийка. Через два месяца Сева становится регентом Японии вместо болеющего отца.
Год спустя Хирохито возвращается в европейскую деревню и находит ту самую рыжую девчонку. Она выросла и стала на год прекраснее. Длинные струящиеся до пояса соломенно-рыжие волосы, грязные руки от смолы и тот же звонкий смех, что и в прошлом году. Сева рассказал, кто он и почему вернулся. Весь год он думал о словах в записке и почему она так написала. Лисэйль, так звали девчонку, сказала правду – что чувствую, то и говорю.
– А сейчас что чувствуешь? – спросил Сева.
– Что яблоки в нашем саду перестанут цвести весной.