Прекрасный человек
Шрифт:
– Вы никогда не хотите понять меня и все мои слова перетолковываете бог знает в какую дурную сторону…
Он прошелся по комнате и вдруг остановился.
– Настасья Львовна, кажется, я не подал вам повода думать о себе так дурно…
Он еще раз прошелся по комнате и еще раз остановился.
– Чтобы я у родного своего сына отнимал деньги для собственной забавы! Я только имел в виду его нравственность, более ничего… Впрочем, ему можно, я полагаю, безопасно позволить распоряжаться такою суммою: он малый рассудительный; я хотел об этом прежде все-таки спросить у вас, - думаю
Итак, Владимир Матвеич имел в полном распоряжении 65 рублей в месяц и вполне оправдал доверенность, оказанную ему родителями. В первый месяц он издержал не более 55 рублей. Сюда входили обыкновенные, ежедневные издержки по мелочам, как, например, на извозчика, - и на эти же деньги он запасся духами, помадою, перчатками, купил счеты; для записывания прихода и расхода - маленькую тетрадку; для украшения своей комнаты - литографированный портрет директора, под начальством которого находился, и цветной бумаги для рамки этого портрета…
Владимир Матвеич был, между прочим, большой мастер клеить из цветной бумаги разные коробочки и футлярчики, а также и делать рамки для картинок, которые нимало не уступали рамкам работы Юнкера. В число этих же 55 рублей он был один раз в театре. Остальные за расходом 10 рублей - ассигнацию новенькую, отличного розового цвета, он спрятал в коробочку, нарочно устроенную им для денег. Он предположил заранее непременно каждый месяц откладывать от жалованья хоть понемногу в эту коробочку.
Рамка на портрет директора, светло-голубая с золотом, вышла очень красива, и портрет он повесил над кушеткою. Кушетка же украсилась прекрасно вышитою подушкою, подаренною ему сестрою. Письменный стол его был в величайшем порядке.
Сургуч, карандаши, ножик, ножницы и проч. разложены были будто напоказ, и
Владимир Матвеич сам ежедневно со всех вещей в своей комнате, а также и с мебели вытирал пыль, не доверяя этого дела человеку.
Собою он занимался так же тщательно, как и своею комнатой. На его фраке никогда нельзя было увидеть пылинки; на голове его был всегда прибран волосок к волоску, и притом каждое утро он завивался и помадился.
Петербургские девицы и дамы должны были обращать особенное внимание на Владимира
Матвеича, потому что у него было лицо полное, белое и румяное; к тому же рост его был немножко побольше среднего, а талии его мог позавидовать всякий гвардейский офицер, затягивающийся в рюмочку.
В одно прекрасное утро, за чаем, Настасья Львовна сказала своему мужу:
– Ведь Вольдемар-то наш бель-ом, Матвей Егорыч.
– Молодчик!
– Я уверена, что он в свете выиграет.
– Я тоже полагаю, душечка.
– Надобно свезти его на вечер к Николаю Петровичу. Пусть он потрется в солидных семейных домах и привыкнет к светским приемам.
– Это хорошее дело, душечка.
– Я заметила, - продолжала Настасья Львовна, - что у него не так хорош вход: правую ногу он выставляет слишком вперед, когда кланяется. Не взять ли ему, друг мой, несколько уроков у танцмейстера, особенно для входа, потому что танцует-то он прекрасно?
– Гм! Зачем бы, кажется, душечка? Это, по моему мнению, просто
– Вы?
– да что вы вечно себя в пример ставите?
– мало ли что было прежде!..
В эту минуту вошла Анна Львовна, сестрица Настасьи Львовны по отцу. Настасья
Львовна чрезвычайно уважала ее и руководствовалась ее советами, несмотря на то, что та была моложе ее девятнадцатью годами. Анна Львовна имела 10000 рублей, которые отдавала в проценты, и получала с них по 800 рублей ежегодного дохода.
Она была модница, все говорила о том, что делается в большом свете, прекрасно вышивала шерстью, читала французские романы и с одной дамой, у которой жила прежде, выезжала на балы в танцклассы к Квитковскому и Марцынкевичу.
Матвей Егорович и Настасья Львовна, до переселения к ним в дом Анны Львовны, жили без всяких затей, как еще и теперь живут очень многие коллежские и даже статские советники, приобретающие деньги своими трудами. Они проживали только то, что получали, и этих денег им было слишком достаточно. У них всегда был хороший и сытный стол, бутылка ординарного вина, а по воскресеньям кондитерские пирожки. На окнах в гостиной у них не было занавесок, но зато стояли два или три горшка ераней; мебель вся красного дерева, обитая барканом под штоф, а на столе, у зеркала, под колпаком, алебастровая ваза с запыленными цветами. Анна Львовна очень легко внесла дух реформы в дом сестры своей: через три месяца после ее перемещения в этот дом окна гостиной Настасьи Львовны красовались кисейными занавесками, а сама она стала все говорить о свете и светских удовольствиях, - купила себе новый чепец с цветами и бантами и сшила новое шелковое платье.
Наружность ее также значительно изменилась: лицо сделалось гораздо белее и румянее, и две или три морщины будто каким-то чудом совершенно сгладились. Люди, привыкшие к злоречью, говорили, будто Анна Львовна белилась и румянилась и присоветовала делать то же сестре своей. Расходы Настасьи Львовны ежедневно стали увеличиваться; потребности ее неприметно становились шире и шире; Анна
Львовна усердно старалась развивать вкус и понятия своей сестры - и Настасья
Львовна делалась все более и более светскою, даже несколько ветреною, хотя ей было уже 47 лет. После полугода своей новой жизни она увидела, что у нее недостает денег на расходы, и принуждена была занять тысячу рублей тихонько от мужа.
– Здравствуй, Анета!
– сказала Настасья Львовна, увидев входящую сестру и не докончив своего возражения мужу.
– Здравствуйте, Анна Львовна, - сказал Матвей Егорыч, привстав с своего места,
– хорошо ли почивали-с?
Анна Львовна очень громко произнесла бонжур - и села к чайному столу.
– Что это у тебя шевё-лис? разве уж так носят?
– спросила Настасья Львовна у сестры, глядя пристально на ее прическу.
– Да… разве вы не заметили на последней картинке? Пожалуйста, сестрица, не наливайте мне так сладко. Мари, потрудитесь принести мой платок… Здесь что-то холодно, - продолжала она, оборачиваясь к своей племяннице, которая до сей минуты сидела никем не замеченная.