Претендент на престол
Шрифт:
– С Чонкиным?– переспросил Лужин.– Как быть? Оформить как дезертира и - в трибунал. Дело не раздувать, никого не втягивать. Но чтобы я фамилию Чонкина никогда больше не слышал, нет.
Филиппов вернулся в Долгов на рассвете невыспавшийся и злой. Ему хотелось действительно с этим Чонкиным закончить как можно скорее, а для этого получить от него нужные показания. Но Чонкин явно над ним издевался и валял дурака.
– Ну так что же, - сказал лейтенант, приближаясь к Чонкину, - все более или менее ясно. Неясно только одно, как вы, советский
Чонкин пожал плечами и хотел сказать, что и сам он не понимает, как же это все действительно получилось, но ничего не сказал, потому что вдруг увидел перед собой ствол направленного на него револьвера.
– Застрелю-у-у!– завопил лейтенант.
Чонкин инстинктивно дернул головой и ударился затылком о стену.
В кабинете сразу стало вроде бы неуютно. От револьвера пахло ружейным маслом и смертью.
– Сейчас, сука, падло, выпущу в тебя всю обойму!– зверел на глазах лейтенант.– Да я тебя... в рот, и в нос, и в печенку...
Тут автор вынужден остановиться в полном бессилии. Боясь оскорбить нравственное чувство читателя, он и дальнейшую речь лейтенанта не может изобразить иначе, как точками, а отдельные печатные слова, которые случайно в ней попадались, приводить нет никакого резона, ибо, вырванные из контекста, они не передают ни глубины, ни даже смысла употребленных в данном случае выражений.
Сидя на табуретке, Чонкин пытался уклониться от револьвера. Он откидывал голову и стукался затылком о стену. Дырка ствола плавала перед глазами, двоилась, троилась и вызывала в переносице ощущение невыносимого зуда. Чонкин морщился. Верхняя губа его при этом непроизвольно задиралась и ползла к носу, обнажая редкие зубы, никогда не знавшие щетки.
Красное от возбуждения лицо лейтенанта то заслоняло, то открывало портрет Сталина с девочкой на руках. Сталин улыбался девочке и одним глазом сочувственно косил на Чонкина, как бы говоря ему: "Ты же видишь, что он психически ненормальный, ты уж лучше не серди его, не запирайся, а скажи сразу все как есть".
Чонкин вовсе даже не запирался, но от страху у него залипал язык и не мог вытолкнуть наружу ни единого слова. Лейтенант же воспринимал молчание подследственного как неслыханное наглое упорство. И был бы хоть человек, а то так, недотепа какой-то, с которым, если б не обстоятельства, можно делать все что хочешь, можно посадить, можно расстрелять, а можно и просто выпустить в лес на свободу, и пусть живет себе на дереве, как обезьяна.
– Встать! Сесть!– закричал Филиппов.– Встать! Сесть! Встать! Сесть!
Чонкин встал, сел, встал, сел, встал, сел - дело привычное.
– Будешь говорить? Чонкин молчал.
– Руки вверх! Лицом к стенке! Ты чувствуешь, падло, сука, чем это пахнет?
Стволом револьвера он почесал Чонкину затылок а коленом уперся в зад.
Чонкин чувствовал, чем это пахнет, ему было ужасно неприятно. Он уткнулся носом в стену. Хотелось влипнуть в стену и просочиться через нее, но он молчал.
Открылась дверь. Чонкин краем глаза увидел - вошла секретарша Капа. Нисколько не удивившись происходящему, Капа отозвала лейтенанта в угол и стала шептать что-то, но, что именно, Чонкин не разобрал. Он разобрал только, как лейтенант спросил: "А что ей нужно?", но ответа Капы не слышал.
– Ну вот, - громко и недовольно сказал Филиппов.– Не дают работать. Ходят, ходят, ходят тут всякие
Как любой уважающий себя человек лейтенант был уверен, что он один занят стоящим делом, а остальные только и думают, как бы самим ничего не делать и других оторвать от работы
– Опусти руки!– приказал он Чонкину - И не поворачивайся. Так и стой лицом к стене, пока я не вернусь.
С этими словами он вышел
Через промежуток времени, который можно считать ничтожным, лейтенант Филиппов появился на крыльце Учреждения и увидел Нюру, стоящую под деревом, на котором сидела ворона. Здесь между Нюрой и лейтенантом состоялся разговор, который длился недолго.
Вернувшись в свой кабинет, Филиппов застал Чонкина, как и оставил, стоящим лицом к стене. Но даже и по стриженому затылку подследственного было видно, что за время отсутствия лейтенанта он о многом успел передумать.
– Повернись!– беззлобно приказал лейтенант, проходя к своему столу.– Сядь!– кивнул он на табуретку.
Чонкин сел, шмыгнул носом, а рукавом утерся.
– Ну так что же, Чонкин, будем признаваться в совершенных преступлениях прямо и чистосердечно или будем запираться, юлить, лгать и пытаться обвести следствие вокруг пальца?
Чонкин сглотнул слюну и промолчал.
– Чонкин!– повысил голос лейтенант.– Я вас спрашиваю. Признаете ли вы себя виновным?– Он снова вынул наган и слегка постучал по столу рукоятью.
– Признаю, - еле слышно сказал Чонкин и покорно кивнул головой.
– Так!– оживился лейтенант и быстро записал что-то в протоколе.– А в чем именно вы признаете себя виновным?
– А именно виновным себя признаю у во всем.
– Ну что ж, тогда распишись вот здесь.
И Чонкин расписался. Как умел. Долго выводил заглавное "ч", обмакнул ручку в чернила, написал "о", еще раз обмакнул, написал "н" - и так всю фамилию через весь лист. Лейтенант бережно взял лист протокола и долго дул на драгоценный автограф.
– Вот и молодец, - сказал он.– Хочешь яблочка?
– Давай, - сказал Чонкин, махнув рукой.
5
Чонкина потом спрашивали строгие люди: что ж ты, мол, так тебя и растак, лопух ты этакий, да как же ты сразу слабину показал и под всем подписался?
– Спужался больно, - отвечал наш горе-герой и улыбался застенчиво.
Ему говорили:
– Да как же так, ведь ты же до этого проявил, можно сказать, чудеса героизма.
– Свистел он все, - сказал Штык.
– Кто? Я?– ударял себя Чонкин кулаком в грудь.– Да что мне... Ты спроси у лейтенанта. Он же знает.