Претендент на престол
Шрифт:
Азалия Митрофановна, или просто Аза, жена прокурора, сидела перед зеркалом и растирала на скулах крем. Было поздно. Дети, Аленка и Трофимка, давно легли спать. Тарелка репродуктора едва дребезжала, передавая легкую музыку. За дверью послышались шаги. Аза насторожилась. Дверь распахнулась, и на пороге в расстегнутом грязном пальто появился Павел Трофимович
– Господи! Опять?
– Опять, - кивнул Павел Трофимович.– А ты все это?
– он потер под глазами, как будто тоже мазался кремом.– Хочешь быть молодой? Не поможет. Нет
– Паша!– сказала она с упреком
– А что Паша? Что Паша?– он погладил пальцем ее халат.– Халатик-то шелковый.
– Ну, Паша, ты же сам купил мне его ко дню рождения
– Да, конечно.– Расхаживая по комнате, он делал замысловатые движения руками.– Я купил. Ко дню рождения. А на какие шиши? А за что мне эти шиши платят9 А шиши мне эти платят за то, что я людей...– он приблизил к ней красное лицо и резко выдохнул: - ...убиваю
– Паша!– закричала она - Подумай, что ты говоришь!
– Ха-ха, - засмеялся он, - подумай. Давно подумал. А что делать? У меня семья и все вы жрать хотите!
– Паша!– сказала она с упреком.– Ты же детей разбудишь.
– Ах, детей!– Он ворвался в детскую и, отпихивая повисшую на руке жену, заорал: - А ну вставайте, паразиты! Я хочу вам объявить, что ваш отец палач и убийца!
Они не спали. Семиклассница Аленка и пятиклассник Трофим сидели каждый на своей кровати, подтянув к подбородкам одеяла и прижимаясь к стенке.
– Аленка! Трофимка!– широко расставив руки, мать загораживала их от отца.– Не слушайте папу. Папа пьяный.
– Да, я пьяный. И потому говорю правду.
Он вышел в переднюю и на листе, вырванном из Ален-киной тетради, держа ручку в кулаке, разбрызгивая чернила, написал: "Я, прокурор Евпраксеин П. Т., находясь в здравом уме и трезвой (зачеркнуто), признаю свое соучастие и объявляю о своем выходе из. Я знаю, на что иду, но у меня больше нет сил и мой поступок продиктован моей гражданской совестью и"
На этом он закончил и, не поставив ни точки, ни многоточия, ни времени, ни числа, расписался. И щедрым жестом протянул бумагу жене:
– На отнеси!
– Кому?
– Им.
– Хорошо, - сказала она покорно, - я отнесу. Ты разденься и отдохни,а я отнесу.
– Отнесешь?– Он вскочил.– Посадить меня хочешь?– загремел торжествуя.– Дай сюда!– Он вырвал бумагу и разорвал.– Я знал, что ты такая, что только и ждешь, как бы избавиться. Вот ко мне сегодня приходила... простая русская женщина... даже не расписана, а готова ради него... А ты-ы!.. Под расстрел меня хочешь? Сволочь! Не дождешься. Я сам...
И тут повторилось то, что случалось не раз. Он сорвал со стены двустволку и закричал:
– Выходи!
– Паша, - сказала она грустно, заранее зная, что ее довод не подействует.– Ты хоть бы детей постеснялся.
В прежние времена дети кидались к отцу, хватали его за ноги и кричали "папочка". Теперь они сидели в своей комнате и с испугом следили за происходящим через открытые двери.
– Выходи!– торопил прокурор.
– Погоди, я хоть сапоги надену.
– Ну да, еще сапоги пачкать. И так хороша будешь.
Босую, покорную, в одном халате, надетом на голое тело, он вывел ее к общественной уборной. Было холодно, но светло, полная луна выплыла из-за туч и равнодушно освещала место грядущей казни.
– Именем Российской Советской Федеративной...– торжественно произнес прокурор, поднимая ружье.
Раньше, когда случалось такое, выбегали соседи. Теперь же не было никого. Только одно окно растворилось, и женский голос спросил:
– Ну, чего там?
А другой, тоже женский, ответил:
– Прокурор обратно Азалию на расстрел вывел.
Окно тут же захлопнулось. Прокурор невольно оглянулся на посторонние звуки, а когда повернулся опять, Азалии возле уборной не было. Тут и луна закатилась, стало совсем темно.
– Аза!– крикнул прокурор в темноту.– Выходи! Не препятствуй исполнению приговора.
Азалия не отзывалась. Павел Трофимович обошел уборную, заглянул в обе ее половины, вступил в кучу, наваленную перед входом, выругался и с ружьем наперевес пошел домой. Но дома дверь оказалась запертой изнутри. Прокурор стучал в дверь кулаками и ногами, кричал: "Аза! Открой! Именем закона! Я больше не буду!", но, не дождавшись никакого ответа, лег спать на половик под дверью.
Утром он, как обычно, ползал перед женой на коленях, хватал ее за ноги, умолял простить и обещал выбросить ружье на помойку или продать.
После этого, отчасти прощенный, напившись крепкого чаю, пошел на работу и исполнял свои обязанности твердо, как полагалось.
11
Нюра шла и шла по длинным коридорам учреждений, которые слились для нее в один бесконечный коридор с грязными полами, обшарпанными лавками. На лавках в робких и выжидательных позах сидели просители, то есть люди, которые еще чего-то хотели от этой жизни, искатели правды, борцы за справедливость, кляузники, униженные и оскорбленные в драных телогрейках, в лохмотьях, в лаптях, в чунях, в галошах на босу ногу и вовсе босые, старики и старухи, бабы с детишками, молодой парнишка на костылях, пожилой матрос с перевязанной головой, старик в суконном пальто, по которому стадами бродили бледные вши, рахитичный младенец, жевавший хлеб в грязном тряпичном узелке.
Бледный небритый мужчина с лихорадочным блеском в глазах рассказывал Нюре, как следователь отбивал ему почки, объясняя свои действия идеологической войной и сложностью мировой обстановки.
– Перед самой войной, - говорил мужчина, - меня освободили, но я теперь ни на что не способен.
Он показывал Нюре свое длинное заявление, в котором предлагал ввести статус инвалида идеологической войны, а ему лично дать первую группу с предоставлением бесплатного проезда в городском транспорте.