Превращенная в мужчину
Шрифт:
— Ты вовсе не выглядишь больной, Гвендолин, — сказал он удивленно. — У тебя вполне здоровый цвет лица.
— Ты дурак, Тэкси, — засмеялась она, — дай лучше мне губную помаду.
Он взял помаду из ночного ящика и держал ее в руке.
— Сначала вынь палец изо рта, — потребовал он, — ты знаешь, что я этого не терплю. Ты ведь уже больше не сосунок.
Она послушалась. Вокруг пальца была уже красная полоса. Она вытерла его о подушку. Взяла помаду, прибавила еще немного красноты, чтобы улучшить свое здоровье.
Затем она дернулась, прижала обе руки к телу, заворочалась из стороны в сторону и застонала.
Он испугался:
— Тебе больно? — спрашивал он.
Она накинулась на него:
— Не задавай глупых вопросов! Конечно, мне больно! В желудке, в пищеводе, во рту. Принеси чашку со льдом, она стоит там внизу.
Он схватил ее руку, которую она у него тотчас же отняла.
— Сколько раз я должна тебе говорить, чтобы ты меня не трогал. Принеси лед!
Дэргем вздохнул.
— Как можно так бояться щекотки? А лед, Гвендолин, я, конечно, тебе не принесу, потому, что вся твоя болезнь происходит от бесконечного глотания льда и ледяной воды. Ничего удивительного — так можно себе наделать ран в животе.
Гвинни свистнула, затем сказала:
— Принеси сейчас же лед или я прогоню тебя.
Тогда он пошел и принес миску.
— Положи мне кусочек в рот! — приказала она. — А когда этот растает, еще один и потом снова, слышишь? И чтобы ты знал: это мне очень полезно. Доктор Низбетт мне это прописал. Внутри у меня все горит, а лед охлаждает…
Он хотел сесть на стул, но там лежало платье.
— Сядь на кровать! — сказала она. — Хочешь, и тебе дам кусочек льда?
— Нет, — сказал он, — но можешь велеть подать мне чаю. С парой бутербродов. Я сегодня не завтракал.
Она позвонила и заказала для него чай. Тем временем она ни на минуту не оставляла его в покое, отдавая все новые и новые распоряжения. То он должен был уменьшить отопление, так как ей было слишком жарко, и тотчас после этого — снова прибавить. То должен был подать ей папиросы, шоколад. При этом он не знал, что ему делать с миской со льдом, и тщательно носил ее с собой. Он был рад, когда сестра милосердия вкатила чайный столик. Мог, по крайней мере, освободиться от миски. С грустью он посмотрел на тонкие сандвичи. Они были с салатом, сдобренным каплей майонеза.
Он обратился к сестре:
— Не могли бы вы сказать буфетчику, чтобы он принес мне еще несколько сандвичей?
— Пусть принесут языка, ветчины, крабов и куриного салата, — приказала Гвинни. — Пусть принесут все, что есть! Видишь, Тэкси, я не уморю тебя голодом, как мой отец.
— Ни слова против отца, — ответил он, жуя. — У него прекрасное сердце.
Она согласилась. Затем прибавила, подумав:
— Да, думаю, что оно у него есть. Потому, что иначе, Тэкси, он давно бы выкинул тебя вон.
Молодой человек вынул кусок изо рта:
— Почему, Гвендолин, он должен бы меня выгнать?
Она засмеялась:
— Потому, что ты страшно туп, Тэкси. Вот почему.
Он тоже засмеялся.
— Ну, может быть, он этого еще не заметил. Но если, Гвендолин, тебе угодно, то я мог бы совершенно серьезно…
Он прервался: Джерри принес большие блюда и поставил их перед ним.
— Кушай, Тэкси, кушай! — сказала Гвинни.
— А ты — за компанию? — спросил он.
— Нет, — ответила она, — этого мне нельзя, увы! Лучше дай мне еще кусочек льда.
Тэкс повиновался и положил ей в рот лед.
— Гвендолин, — сказал он, — отучись, по крайней мере, от этого ужасного «увы».
— Как? Ты находишь его ужасным? Можешь мне поверить, Тэкси, оно очень изящно и классично. Все героини так говорят во всех классических произведениях французской литературы. Кроме того, это у меня так хорошо выходит, посмотри только. — Она закрыла веки, медленно открыла их, испустила глубокий вздох, приостановила губы, потянула их назад, сделала глубокий вдох и произнесла томно: «увы!»
— Ну, Тэкси, как?
Выходило очень хорошо. Это вынужден был признать сам Тэкс Дэргем.
Он ел молча, обдумывая при этом, что сделать. Да, было бы лучше всего прямо переговорить с нею — свободно, открыто, начистоту.
Его удивило, что она вдруг притихла. Он посмотрел на нее и, увидев, что она держит в руке маленькую фотографию в рамке, устремил на нее пристальный взгляд.
— Кто это? — спросил он.
Она вздрогнула и протянула ему карточку.
— Ты знаешь ее?
— А, женщина! — сказал он совершенно успокоившись. — Я боялся, не Ральф ли это Уэбстер или еще какой-нибудь дурак, из тех, что всегда вертятся около тебя. Приятельница — ну их, можешь их иметь дюжины.
— Знаешь ты ее? — повторила Гвинни.
Только теперь он внимательнее всмотрелся в фотографию.
— Эту-то? — Он подумал. — Кажется, я видел ее раз с тобой в «Карнеги-холл» на одном из этих скучных концертов. И не ездила ли ты с ней верхом в Централ-Парке? Впрочем, красивая женщина, — заключил он с видом знатока, — вполне красивая женщина!
— Да, ты думаешь? — спросила Гвинни, прибавив мечтательно: — Она очень красива, очень. Ее зовут Эндри…
Своим взором она целовала карточку, которую осторожно и любовно держала в узкой ручке, точно благородную драгоценность.
«У нее каштановые волосы, — мечтательно думала она, — но они светятся и отблескивают красным, когда на них падает свет. У нее очень длинные волосы. А какая еще женщина осмелится в Нью-Йорке или где-нибудь на этом свете носить длинные волосы? Но она это делает. Эндри Войланд это смеет! Когда распустит свои косы, она может закутаться в них, как в манто».