Прежде, чем умереть
Шрифт:
— Видал, — сразу перешёл к делу радушный хозяин, хрипя из-за упершегося под челюсть Вальтера. — Двое, всё, как ты сказал. Вчера здесь были.
— Погоди-ка, — только сейчас обратил я внимание на подсохшую ссадину у потерпевшего на скуле. — Так это не дочура моя сделала?
— Они, — прохрипел потерпевший.
— Вот ведь ты фартовый. А ещё говорят, мол, в одну воронку дважды не попадает. И за что?
— Жрать хотели, вот за что. Бабу мою с собой увели.
— История принимает неожиданный оборот, — переглянулись мы с Олей. — На кой им твоя баба?
— Я сдуру грозить стал, что мужиков соберу, и нагоним
— Негодяи, — посочувствовал я бедолаге. — А что же ружьё дорогое не забрали?
— Я достать не успел, а они не нашли.
— Но сейчас-то достал, молодец, быстро учишься. Ещё два-три таких случая, и станешь замок на двор вешать. А мужики-то в деревне правда есть?
— Да блефовал. Полтора калеки окромя меня.
— Что ещё забрали? — спросила Ольга.
— Кобылу с телегой, серебро, монет сорок, оклады золочёные, крест нательный, ну и жратвы на неделю.
— Как думаешь, — бросил я взгляд на ободранные иконы в углу, — дошли они уже до Сызрани?
— Если без остановок — дошли.
— Угу... Патроны где?
— Что?
— К ружью патроны.
— Под лежанкой, там, в закутке, пошарь.
Я, не рискнув совать часть своего нежно любимого тела в незнакомое отверстие, взял кочергу и пошарил. Уловом стала миска с тремя десятками самокруток, снаряжённых картечью и четырьмя нулями.
— В оплату, — продемонстрировал я миску её бывшему хозяину и рассовал содержимое по подсумкам.
— За что?
— Ну как же, ты свою зазнобу ещё увидеть хочешь? Вот. А мы, если встретим, подсобим ей, в меру сил. Плата, конечно, чисто символическая, но, так и быть, войдём в твоё непростое положение. Ведь добрые честные люди должны помогать друг другу, лишь на том мир и держится, нда. Ружьишко тоже заберу.
— Как деревня называется? — убрала Оля Вальтер в кобуру и поднялась с облагодетельствованного хозяина избы.
— Устиновка.
— А женщину твою как зовут?
— Надя. Степанова. Блондинистая такая, как ты почти. Восемнадцать лет. А я сам — Иван Степанов. Вы скажите ей, чтобы не боялась.
— Ладно, поспрашиваем в Сызрани. Найдём — посадим на попутку.
— Спасибо, — приподнял голову Иван, всё ещё не решаясь встать.
— Эти двое, — вернул я разговор в интересующее меня русло, — говорили что-нибудь, расспрашивали?
— Да. Интересовались, далеко ли до города, как обстановка там. Про пензяков ещё зачем-то спрашивали, не видал ли патрулей ихних, — Иван набрался храбрости и перевёл свой невезучий организм в сидячее положение. — Я сказал — не было патрулей, это правда. Да и что им тут делать? А про Сызрань... Ну, херовая там в последнее время обстановка. Народ уходит, к Альметьевску ближе перебирается. Работы нет, порядка нет, выродки всякие беспределят. Так и сказал, но эти двое, похоже, только того и ждали. Натворили они что-то в Пензе?
— Ещё как натворили, — покивал я печально.
— А вы, значит, по их души посланы? Не похожи вы на отца с дочерью.
— Это ещё почему?
— Она, — кивнул разоблачитель на Олю, — вон какая краля, кровь с молоком, а у тебя, — перевёл он суровый взгляд в мою сторону, — на роже написано, что бандит и душегуб.
—
Иван сглотнул, явно пожалев о своей непрошеной откровенности, и продолжил более уважительным тоном:
— Банды там уличные распоясались. Милицию-то кормить надо, а кормить нечем, вот и не следит никто за порядком как положено. А эти гады почуяли слабину и повыползли из всех щелей. У нас народ в Сызрань теперь по одному не ездит, только гурьбой, иначе — как пить дать — обчистят, да ещё и рёбра пересчитают. Соседу в октябре почки отбили за просто так, куража ради. Хорошо — знакомый его нашёл под забором, привёз, а иначе так и подох бы.
— Большие банды? Из кого состоят? — спросила Оля, тратя слова, будто каждое по червонцу.
— Разные. Те, что помельче — из шпаны дворовой, но и они оприходовать могут, так, что мама не горюй. А есть и серьёзные, рынок держат, магазины, кабаки, бордели, да, считай, всё под ними, так или иначе. Думаю, и заправилы сызранские в доле у них.
— Кто главный из серьёзных?
— Я только одну кличку слышал — Чабан. Говорят, авторитет какой-то, что-то там разруливает в гадюшнике ихнем. А большего не знаю. Но вы, коль захотите, быстро его разыщите, — посмотрел Иван на меня, будто собирался что-то добавить, но передумал.
— ...потому что... Ну, договаривай. Рожа моя бандитская к тому располагает?
— Да хоть бы и так, — выпалил Иван, морально подготовившись.
— Ладно, не ссы. Твоя правда, рожа колоритная, и эксплуатировать я её собираюсь на все сто. Про заправилу сызранского что знаешь?
— Да то же, что и все. Фёдоров — его фамилия, Николай Ильич, — произнёс он, будто сплюнул. — Сидит в своей управе, как король, хер на город положил, только деньжищи дерёт со всех и каждого. Думаю, ещё год-другой, и свалит он со всем награбленным в неизвестном направлении, если раньше дружки-бандюганы не замочат. Помощник ещё есть у него, не зам даже, а так — принеси-подай-пошёлнах**-немешай. Но строит из себя ферзя. Денисом звать, Коноваловым. Поговаривают, что Ильич с Дениской этим того...
— Чего?
— Ну, под хвост балуются. Не знаю, может и врут, я свечку не держал. Но по роже помощничек — пидор пидором. Припёрся как-то раз на рынок, ходит по рядам с охраной своей бандитской, ебальник задрал — вот-вот шея треснет. Ну чисто барин средь холопов, тьфу! А я тогда брюквой торговал. Подходит ко мне павлин этот, посмотрел на мешки. «Откуда?» — спрашивает. «Из Устиновки» — отвечаю. А он такой: «Ишь ты! Из той самой Устиновки, что прошлой зимой якобы чуть с голоду не вымерла? А теперь, значит, излишки продаёте? Жируете, стало быть? Поди, обожрались уже брюквой-то? А по праздникам, небось, хрен с редькой за обе щеки уминаете, пока остальные за ваши налоговые льготы отдуваются?». Сам стоит, лыбится во всю рожу свою холёную, и шестёрки его ржут. А у нас прошлой зимой и правда двое с голоду померли, после того, как эти мрази треть урожая забрали. И ведь не скажешь ничего в ответ, не харкнешь в ебало наглое. Так и живём.