Прежде, чем умереть
Шрифт:
— Не вы одни.
— Будто от этого легче.
— А что про Самару слышно? — отвлекла Оля угнетённого пролетария от его горестных раздумий.
— Про Самару? — переспросил Иван с таким видом, будто у него поинтересовались здоровьем давно умершей бабули. — Да про неё сроду ничего хорошего не слыхал. Поганое место, не ходит туда никто.
— Отчего же?
— Говорят, херня там творится, похлеще, чем на плотине. Раньше-то тащили с Самары всякое по мелочи, а потом люди пропадать стали, с концами пропадать, так, что и хоронить нечего. Чертовщина какая-то. Я б туда ни за какие шиши не сунулся. А вам зачем?
— Сугубо ради краеведческого интереса, — пояснил я. — Фольклор собираем. Ну, ладно, что-то заболтались мы с тобой, надо спешить, пока изустные предания
— Надю! — крикнул нам вслед Иван. — Надю не забудьте!
— Ты это всерьёз? — поинтересовался я у Ольги, пристроив ружьё на поклажу и запрыгнув в седло.
— Что всерьёз?
— Ну это, про попутку.
— Разумеется, — пустила Оля лошадь рысью. — Иначе, зачем мне так говорить?
— И на кой хрен нам это?
— Мы же взяли плату, — парировала она почти с упрёком.
— Шутишь? Я его ограбил.
— Мы, папочка. И мы взяли плату, — повторила Оля членораздельно, как дебилу. — Не знаю, как ты, а я привыкла выполнять условия сделки. К тому же она беременна.
— И что это меняет?
— Легко будет найти.
Глава 41
В детстве у меня была ручная крыса. Белая. И у неё даже было имя — Стерва. Я забрал Стерву из гнезда на свалке возле Ямы, принёс домой и растил как родную. Я сплёл ей уютную клетку из проволоки. Я поил её молоком и кормил сухарями. Я отдал ей старую меховую шапку, чтобы Стерва не мёрзла холодными ночами. Словом, заботился о ней, как мог, дарил ей всю теплоту своего маленького трепетного сердечка. И Стерва росла, жирела на глазах, так, что скоро уже с трудом помещалась в своей клетке. Иногда я брал питомицу на руки и гладил. Она была тёплая, мягкая, её крошечные красные глазки смотрели на меня с любовью и благодарностью. Так мне казалось. Но однажды случился форс-мажор — я угодил в заварушку и вынужден был трое суток ныкаться вдали от дома. Мне грозила опасность, но все мои мысли тогда были лишь о Стерве — как она там, сыта ли, есть ли вода в поилке, не пустил ли Валет мою радость на гуляш. Вот о чём душа болела. Когда я вернулся, выяснилось, что никто о Стерве в моё отсутствие, конечно же, не позаботился. Бедняжка неподвижно сидела в грязной клетке, и я уже решил, что Стерва умирает. Я бросился к ней, открыл дверцу и сунул внутрь руку, чтобы воссоединиться с единственно дорогим существом в этом жестоком полном равнодушия мире. Каково же было моё удивление, когда это блядское существо вцепилось зубами мне в палец. Я заорал, вырвал из клетки руку вместе с повисшей на пальце Стервой, стряхнул вероломную тварь и припечатал каблуком к полу. Кровь и мозги разлетелись отвратительной кляксой. А я плакал, я так плакал... Слёзы катились по моим щекам и падали в кровавую лужицу. Но то было не из-за распухшего красного как горячий уголь пальца. То было из-за разбитого сердца. Именно тогда я понял, что нет на свете боли сильнее, чем боль, причинённая близкими.
— Вы — блядь! — совсем берега потеряли?! — орал, брызжа слюной, авторитетно-криминального вида дядька, прикованный наручниками к трубе в подвале заброшенной панельки на окраине Сызрани. — Вы знаете, кто я?!
— Нет, расскажи, — передала мне Оля остро отточенный нож.
— Кто вас подослал?! Воздвиженские? Пионеры? Зря вы на это подписались, ой зря, — подёргал он рукой, в очередной раз проверяя прочность цепи.
— Ты о себе рассказать хотел, — напомнила Оля.
Моя девочка притащила это из местного фешенебельного кабака неподалёку. Зашла туда в знакомом амплуа дорогой самки, намётанным глазом определила цель, и вышла, ведя за собой подвыпившего ценителя женского профессионализма. Вначале мы планировали просто поговорить с местными за рюмашкой, порасспрашивать, но пришли к выводу, что это слишком долго и дорого, а взять «языка» — быстро и даже с наваром. К тому же хотелось минимизировать риск внезапной встречи с двумя представителями конкурирующей конторы. Встретиться мы, конечно, хотели,
— Залётные что ли? — продолжал отвечать вопросом на вопрос наш гость. — Так это хорошо, что залётные. Отпустите меня и пиздуйте дальше, может всё и обойдётся. А если нет, тогда...
— Дружище, — перебил я рассказчика на самом интересном, по его мнению, месте, — давай кое-что разъясню. Смотри, это нож. Маленький и острый. Обычно он режет картошечку, но сегодня, вероятно, будет резать тебя, если не перестанешь сотрясать воздух пустой болтовнёй.
— Нож? — усмехнулся обладатель стальных яичек, и мне даже показалось, что я слышу их мелодичный перезвон. — Решил ножом меня припугнуть?
— Ну, в общем и целом план был такой. Ты уж не обессудь, специнструмента при себе нет. Так вот, о чём я... Думаю, начать с носа. Да. Я отрежу тебе нос, потом губы, потом уши, глаза, большие пальцы рук, язык, и закончу твоими замечательными стальными бубенцами. Без всего этого ты сможешь жить. Не особо счастливо, но сможешь. Так что, прежде чем я начну, подумай ещё раз, стоит ли корчить из себя недотрогу.
Человек-кремень посмотрел мне в глаза полным твёрдости взглядом и рассмеялся.
— Над чем это он? — обратился я к Оле за независимой оценкой, но она лишь пожала плечами, и мне пришлось дальше ломать голову. — Может, думает, что это весёлый розыгрыш? Да, так ты думаешь?
— Ладно, — унялся, наконец, хохотун. — Чего вы от меня хотите?
— Вот это другой разговор, — улыбнулся я дружелюбно. — На самом деле совсем немного. Для начала расскажи, не известно ли тебе о двух гастролёрах, что появились в городе вчера.
— Возможно, с ними была молодая беременная женщина, — добавила Оля.
— Хм, — поочерёдно смерил нас взглядом «язык». — С чего мне о них знать?
— Ну брось, — чуть поскрёб я ножом свою руку, после чего на той осталась ровная выбритая полоса.
— Ты же «второй человек на районе», — напомнила Оленька «языку» фрагмент его пьяных кабацких откровений. — Два наёмника в городе — тебе о таком наверняка докладывают.
— А вам-то что за нужда?
— Как, ты говорила, его зовут? — повернулся я к Оле.
— Бетон, — ответила она.
«Язык» усмехнулся, явно гордый своим погонялом:
— А знаешь почему?
— Неужели из-за твёрдости характера? — предположил я.
— Для таких беспредельщиков, — продолжил он, скалясь, — у меня припасено по двухсотлитровой бочке, мешку песка и цемента. Сажаешь внутрь, сверху раствором до краёв, одна башка торчит, по канистре с водой, шланг в зубы, и делаем ставки — кто быстрее загнётся. — Снова смерил он нашу пару взглядом, будто прикидывая, поместимся ли в оговорённую ёмкость.
— Эх, с удовольствием обсудил бы твои фантазии, но время поджимает. Кстати, Гоголя любишь?
— Кого?
Я коротко взмахнул ножом, и нос с куском верхней губы отделились от самодовольной физиономии нашего несговорчивого товарища.
В первые секунды Бетон даже не вскрикнул, только вылупил удивлённые зенки. Но потом он увидел свой шнобель лежащим на полу и, ещё не до конца веря в произошедшее, потянулся свободной рукой к купированной морде. Твёрдый колючий взгляд сказу как-то поблек, суровая усмешка потонула в кровавом киселе, мелодичного перезвона больше не было слышно. Возможно, из-за мокрых штанов. А может быть из-за неожиданных метаморфозов легированной стали, превративших её в осклизлую желеобразную массу. Бетон охнул. Забавно так, удивлённо-трогательно, будто потерял что-то важное. А потом он заорал. Нет, не заорал, плохое определение. Орут возмущённо, зло, испуганно, отчаянно, в общем, эмоционально окрашенно. Он же издал звук лишённый всяческих эмоций, полный лишь исступления. Наверное, лучше будет назвать его воем. Или визгом. У Бетона вышло что-то среднее, протяжное и высокой тональности. Кроме того, он зажимал рану ладонью, из-за чего получалось немного приглушённо, а льющая как из дырявого ведра кровь обогащала звуковую палитру отвратительным бульканьем. Даже не знаю, с чем это сравнить. Возможно, если бы сом обрёл голос и захотел исполнить оперную арию, то добился бы схожего результата.