При реках Вавилонских

Демилль Нельсон

– Они же погибают там, в Вавилоне, Ицхак. Я точно знаю. Русские действительно мистики, а русские евреи – самые отпетые из них. Я говорю тебе, что просто вижу их там. Прошлой ночью я видел их во сне. Видел, как Мириам Бернштейн играет на цитре – на арфе – и плачет в три ручья. Только недавно, в кафе, я понял, что означал мой сон. Неужели ты можешь подумать, что я солгу тебе в этом? Нет, конечно же, нет. Ицхак, позволь мне помочь им. Дай сделать то, что я должен. Забудь все, что я тебе сказал. Когда ты был моим командиром, то несколько раз закрывал глаза на мои фокусы – да, да, я знаю, не волнуйся. Иди домой. Иди, ложись спать и спи

до полудня. А когда проснешься, все уже окажется позади. Будет в разгаре национальное торжество, а может, и трагедия, а может, даже и война. Но разве есть выбор? Позволь мне сделать это. Меня совсем не волнует, что случится со мной впоследствии. Дай мне сделать это сейчас!

Он крепко сжал плечи Талмана своими сильными руками.

От такого потока внезапных откровений Талману стало неловко, неловко морально и тяжело физически, так сильно друг стиснул его. Он попытался пошевелиться, дать понять, чтобы его отпустили, но Ласков не выпускал его из объятий.

Момент оказался критическим, и Талману невольно подумалось, что на свободе можно было бы принять более взвешенное решение. Мужчины стояли слишком близко – конечно, не так близко, как арабы, – но чересчур близко для его, Талмана, душевного равновесия и комфорта.

– Ну… – Но близость Ласкова действовала на него… как? Он чувствовал тепло этого человека, его дыхание. Какая-то волна прошла по пальцам Тедди и передалась ему. – Я действительно…

Нет, это все жутко неловко. Лицо друга меньше чем в полуметре от его собственного. И Талман чувствовал то, что чувствовал сам Ласков.

– Я думаю… что пойду домой… Нет, я лучше пойду с тобой. Да, черт подери! Это безумие, чистое безумие! Но я тебе помогу, да!

На лице Ласкова появилась улыбка. Да, он действительно знал и понимал Талмана. Даже его можно чем-то тронуть и поколебать. Сон оказался точным штрихом.

– Хорошо.

Он выпустил Талмана из объятий и отступил на шаг.

– Послушай-ка. У меня есть в Тель-Авиве один знакомый фотомастер. Мы прихватим его по дороге в Цитадель. При желании он может заставить мусорную кучу выглядеть как обнаженная Элизабет Тейлор. И сделает все, что я попрошу, не задавая лишних вопросов.

Талман кивнул, и они вновь зашагали, почти побежали к стоянке такси, которая находилась недалеко от офиса премьер-министра.

– Тель-Авив, – кратко скомандовал Ласков, слегка задыхаясь. – Дело государственной важности!

29

Бенджамин Добкин взял за руку Шер-яшуба. Они стояли на грязевой косе, выдававшейся в русло Евфрата. Все жители деревни, несколько десятков человек, высыпали на берег и спокойно наблюдали за ними. При свете луны стали видны облака пыли, поднимающиеся на другом берегу реки. А на их берегу, хотя и дул сильный ветер, большая часть пыли оседала в воде. Сама река вела себя очень беспокойно, и волны не переставали биться о берег. Нелегко будет пересечь реку, но нелегким окажется и путешествие по земле. Добкин посмотрел на старика.

– Вытащите его на грязевые отмели и оставьте шакалам, а утром займетесь своими делами.

Старик вежливо кивнул. Ему не требовались подсказки и советы. Его деревня существовала в режиме выживания уже на протяжении более двух тысячелетий, проходя через события лишь по масштабу уступающие Холокосту в Европе.

– Да пребудет с тобой Бог в твоем путешествии, Бенджамин.

Добкин был одет в запачканные кровью штаны и куртку

мертвого ашбала. Тот скоро окажется в желудке у шакалов, но Добкина не покидала тревога при мысли, что Риш в конце концов доберется до этой деревни, чтобы отомстить, и очень быстро завершит дело, которое не смогли закончить два тысячелетия лишений и бед.

– Захотят ли твои люди вернуться в Израиль, если это можно будет устроить?

Шер-яшуб посмотрел на Добкина:

– В Иерусалим?

– Да, в Иерусалим. А впрочем, в любое место в Израиле. На побережье, если хотите. В Герцлию.

Он с трудом мог представить, что происходит в уме старика. Израиль был для него лишь библейским названием, как и Сион. Он едва ли представлял собой реальное место и имел не больше значения, чем еще два дня тому назад имел Вавилон для самого Добкина.

– Это хорошее место. С хорошей землей.

Как, черт возьми, перекинуть мост через два тысячелетия истории? Не только сам еврейский язык уже стал другим, но и все понятия и ценности разошлись полярно.

– Здесь вас постоянно подстерегает опасность.

Имеет ли он право обещать им возвращение в Иерусалим? А если они согласятся, сумеет ли он все организовать? И все-таки Добкин продолжал свою речь:

– Вы слишком долго живете в Вавилоне. Пора возвращаться домой.

Он должен проявить настойчивость. Они ведь словно дети и сами не понимают, что именно в Израиле им будет хорошо. Генерал не мог видеть, что евреи живут в подчинении, почти в неволе. Иногда Добкин, путешествуя, встречался в некоторых странах со своими соплеменниками, терпящими унижение. Тогда ему непременно хотелось крикнуть: «Возвращайтесь домой, идиоты! Возвращайтесь домой и поднимите голову! Там, на родине, сейчас ваше место. Мы купили его своей кровью».

Он еще сильнее сжал руку старого раввина:

– Вернитесь домой.

Шер-яшуб положил свободную руку на плечо Добкину.

– Уважаемый, – начал он, – ты пришел сюда, чтобы вызволить нас из плена? Или тебе предназначено оказаться невольным орудием нашей гибели? Подожди, не перебивай. Дай мне закончить. В Книге Книг сказано: «Тогда поднялся глава отцов и священники, и жрецы со всеми теми, чей дух поднял Бог, чтобы пойти и построить дом Господа, который есть Иерусалим». Но Бог не возвысил дух моих предков, и они остались здесь. Так позволь мне сказать тебе вот что, Бенджамин. Когда этот священный дом вернувшихся изгнанников, Второй Храм, тоже оказался разрушенным, а его жители рассеялись и разошлись по всему миру, именно евреи Вавилона поддерживали огонь в светильнике знания. Именно Вавилон, а не Иерусалим, стал первым городом еврейской учености и культуры в то время. Израиль всегда будет нуждаться в своих изгнанниках, Бенджамин, чтобы оставалась на земле уверенность в том, что есть кто-то, кто выполнит Закон и вернется в Иерусалим, окажись он разрушенным еще раз.

Он улыбнулся, и его смуглое даже в лунном свете лицо покрылось сеточкой мелких морщинок:

– Надеюсь, что дух Господа подвигнет тебя когда-нибудь на строительство Третьего Храма. И если ты это сделаешь, то помни: даже если Иерусалим падет снова, то всегда найдутся евреи Диаспоры и мы, те, кто живет в неволе, чтобы явиться и построить Четвертый.

Он сжал руку и плечо Добкина и легонько подтолкнул его вперед.

– Иди, Бенджамин. Иди и закончи свое дело. И тогда, когда все будет в порядке, мы, может быть, вновь поговорим об Иерусалиме.