Пригов. Пространство для эха
Шрифт:
Москвадва
Д. А. Пригов «Малопонятный отрывок из того же самого повествования»: «Ну, да, да, печален наш город в этот смутный слабый момент суток. Краткий промежуток времени, когда угасающие лучи остатнего света растворяются в подступающей и обступающей темноте… Еще ведь не поднося часы к самым глазам, видишь – где-то ровно около двадцати часов по московскому времени. Достаточно, достаточно времени предпринять что-то кардинальное».
…например, навестить известных русских писателей и поэтов, которые жили в Москве в XIX—XX веках, причем совершить подобного рода перформанс об эту предзакатную пору, которую в своем «Упыре» Алексей Константинович Толстой описал следующим
Миновав проходные дворы Арбатской части, Дмитрий Александрович выходит на Малую Молчановку и оказывается перед одноэтажным деревянным особняком с мезонином, что зажат между двумя доходными домами. Здесь с 1829 по 1832 год жил юный Миша Лермонтов у своей рачительной и строгой бабушки Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, о которой историк литературы Павел Александрович Висковатов говорил: «По рассказам знавших ее в преклонных летах, Елизавета Алексеевна была среднего роста, стройна, со строгими, решительными, но весьма симпатичными чертами лица. Важная осанка, спокойная, умная, неторопливая речь подчиняли ей общество и лиц, которым приходилось с нею сталкиваться. Она держалась прямо и ходила, слегка опираясь на трость, всем говорила «ты» и никогда никому не стеснялась высказать, что считала справедливым… Строгий и повелительный вид бабушки молодого Михаила Юрьевича доставил ей имя Марфы Посадницы среди молодежи».
Разумеется, фамусовская Москва вызывает ропот, но и в то же время безграничное понимание невозможности перечить, потому как это почитается за бунт, а бунтовщикам, как известно, место на виселице.
Например, на виселице, установленной в июле 1826 года на кронверке Петропавловской крепости.
15-летний Миша Лермонтов выходит во двор дома, который снимает его бабушка, и садится на скамейку.
Елизавета Алексеевна подходит к окну и смотрит, чем занимается ее внук – сейчас он просто сидит на скамейке и болтает ногами.
Дмитрий Александрович тоже сидит на скамейке во дворе дома на Малой Молчановке и внутренне рассуждает о том, что совершенно невозможно понять, каким образом эти славные детишки с румяными щеками, эти трогательные, нежные и невинные существа, которые прижимают к груди плюшевого мишку или поросеночка какого-нибудь, со временем превращаются в сатрапов, извращенцев, злодеев и лютых убийц. Не все конечно, но многие.
Рассуждения эти, по мысли Дмитрия Александровича, носят весьма банальный характер, но все же они имеют право на существование:
Разве зверь со зверем дружит —Он его спокойно естПочему же эти людиМеж собой должны дружитьА потому что они людиБог им это завещалНу конечно, коли нетуБога – так и можно естьИ еще одно рассуждение на эту тему:
Жил на свете изуверВешал, жог он и пыталА как только старым сталЖжет его теперь позорА чего позор-то жжет? —Ведь прожил он не бесцельноЦель-то ясная виднаЗначит тут нужна поправка:жизнь дается человеку один раз и надопрожить ее так, чтобы не жег позор загоды, прожитые с позорной цельюМожно лишь предположить, что чего-то они недополучили, чего-то им было недодадено, или, напротив, они получили слишком много и не смогли справиться со всем богатством и разнообразием даров. Кардинальные добродетели – благоразумие, справедливость, умеренность и мужество – воспринимали за нечто само собой разумеющееся, даже и не предполагали при этом, что существуют их антиподы – глупость, ложь, невоздержанность и трусость. Заблуждались, совершали непростительные поступки, пребывая при этом в полнейшей уверенности в своей правоте.
Когда Миша понимает, что бабушка перестала следить за ним из окна (чувствует это каким-то немыслимым образом, интуиция-интуиция), он встает со скамейки, делает несколько отвлекающих кругов по двору, затем подходит к старой липе, растущей в глубине сада, и извлекает из тайника, устроенного в дупле древнего дерева, нож, подаренный ему конюхом Василием Бажановым, который принимал участие в Бородине и битве при Малоярославце.
Дарил и рассказывал маленькому Михаилу Юрьевичу, как ходил на француза в штыковую, как потом сидел весь забрызганный кровью, едва живой, спал на земле.
Миша смотрит на нож и воображает себе:
Отделкой золотой блистает мой кинжал;Клинок надежный, без порока;Булат его хранит таинственный закалНаследье бранного востока.Наезднику в горах служил он много лет,Не зная платы за услугу;Не по одной груди провел он страшный следИ не одну порвал кольчугу.Перекладывает нож из руки в руку:
Но скучен нам простой и гордый твой язык,Нас тешат блестки и обманы;Как ветхая краса, наш ветхий мир привыкМорщины прятать под румяны…Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!Иль никогда, на голос мщенья,Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,Покрытый ржавчиной презренья?..Почему-то всегда, еще со школьных лет, Дмитрий Александрович был уверен в том, что Лермонтов победил Пушкина.
Не в смысле кулачного единоборства или стрельбы на пистолетах, разумеется (и тот и другой были, как известно, убиты на дуэли Жоржем Шарлем Дантесом и Николаем Соломоновичем Мартыновым соответственно), но в смысле поэтического противостояния, когда 37-летний Александр Сергеевич и 26-летний Михаил Юрьевич сходились посреди Арбата, в районе Николы на Песках, и декламировали друг другу свои стихи.
С одной стороны, Александра Сергеевича хотелось защитить от молодого корнета лейб-гвардии Гусарского полка, а с другой – примирить их.
Может быть, именно с этой целью Дмитрий Александрович и написал своего «Евгения Онегина Пушкина», чтобы это примирение произошло хотя бы внутри текста. Для той надобности все пушкинские прилагательные он поменял на классические лермонтовские «безумный» и «неземной», и известный всем со школьной скамьи текст получил совсем иное звучание:
Его безумным появленьемБезумной нежностью очейБезумным с Ольгой поведеньемВо всей безумности своейОна безумная не можетБезумная понять, тревожитЕе безумная тоскаСловно безумная рукаБезумно сердце жмет, как безднаБезумная под ней шумитБезумно Таня говоритБезумье для него любезноБезумие! Зачем роптать!Безумие он может дать!