Приговор
Шрифт:
Мы выехали на закате. Это тоже была часть тактики Йорлинга – в начале пути ехать ночами, дабы обеспечить максимально скрытное перемещение армии. С пасмурного неба сыпались редкие колкие снежинки, копыта деревянно стучали по прихваченной ранним морозом земле. Голые ветви деревьев тянулись к небу в бесполезной мольбе, словно костлявые руки мертвецов. На мне были подбитый мехом плащ поверх куртки, хвостатая шапка, отороченная куньим мехом, и белые шерстяные перчатки (всё – любезные подарки герцога), однако все равно холод щипал лицо и норовил забраться под одежду. Я вновь подумал, каково сейчас приходится Эвьет. В последние недели – с тех пор, как у меня появилось достаточно времени на сон – я всячески гнал от себя эти мысли, как неконструктивные, но теперь они вновь овладели мной. Даже если с ней не делают сейчас ничего особо плохого, она сидит в эту минуту на ледяном полу, в лучшем случае – на гнилой соломенной подстилке, в продуваемой зимним ветром камере, возможно, в цепях, железным
Если, конечно, она вообще еще жива.
Карл! Что бы ни сделали с ней ты и твои люди – ты горько пожалеешь об этом. Очень, очень горько пожалеешь!
Я напомнил себе, что вообще-то она явилась его убить. И, стало быть, он совершенно не обязан проявлять к ней милосердие. Но даже это резонное соображение не могло погасить мой гнев. Ведь это не его семью вырезали по ее приказу, а совсем наоборот.
Не знаю, догадывался ли Ришард или кто-нибудь из его людей о том, что я испытывал; скорее всего, их это попросту не интересовало. Внешне, по крайней мере, мое лицо оставалось спокойным. Мрачным, наверное, но это вообще его обычное выражение. И, конечно же, никто из этих людей не имел и не должен был иметь ни малейшего понятия об Эвьет. Вообще о том, что я не мщу за мертвых, а пытаюсь спасти живого. Хватит уже того, что о существовании небезразличной мне личности узнал Карл…
Я посмотрел на Ришарда. Он ехал неподалеку от меня, впереди и чуть справа, в окружении своей личной охраны. В таком ракурсе я не мог видеть его лица, но я видел несколько раньше, как он весело улыбался, садясь в седло. Наверное, он даже не замечал скверной погоды. Казалось, даже его огненно-рыжий конь пританцовывает от нетерпения. Ришард ехал навстречу победе и славе. Навстречу мечте, которая вела его по грязи и крови двадцать лет, заставляя громоздить бесчисленные тысячи трупов по полям и крепостям Империи. И сколько таких Эвелин за это время на его совести?
Едва ли много, ответил я сам себе. Женевьев, наверное, более чем достаточно. Но Эвелин – нет. Просто потому, что таких, как она, на свете вообще считанные единицы.
Продержись еще немного, Эвьет. Пожалуйста, продержись.
Девять дней скачки на юго-запад. Нет, конечно, не той сумасшедшей скачки, которую некогда устроил барон Левирт (что, впрочем, его не спасло). У Ришарда не было необходимости выжимать из людей и лошадей последние силы. И все же наша армия двигалась, вероятно, быстрее, чем какая-либо другая за всю эту войну (если говорить именно об армиях, а не о совершающих стремительный рейд или, напротив, спасающихся паническим бегством отдельных конных отрядах). Заводных лошадей не хватало на всех, так что график, по которому всадники меняли коней на каждом привале с целью обеспечить равную нагрузку на всех животных, был чуть ли не той же сложности, что и мои манипуляции с ингредиентами для порошка. Но и здесь, как и там, руководство процессом было грамотным, и незапланированной путаницы удавалось избегать. Пока мы ехали по йорлингистским территориям, Ришард придерживался схемы с ночными маршами (захватывавшими также вечернее и утреннее время) и дневными стоянками в удаленных от населенных пунктов местах. Но с приходом в лангедаргские земли тактика изменилась. Теперь мы находились в движении практически все время, нигде не останавливаясь больше чем на два часа. Людям и животным приходилось спать урывками, зато была уверенность, что за время очередного нашего привала противник не успеет подготовить никакие серьезные контрмеры. В первые дни мы не встречали вообще никакого сопротивления. В свою очередь, и войско Йорлинга не проводило никаких "зачисток" в обитаемых селениях, через которые мы проезжали. Конфискации фуража и продовольствия, разумеется, проводились регулярно, и без особой оглядки на предстоящую зиму и на то, как местные переживут ее без припасов – однако насилия над жителями, если только те не попытаются напасть сами, солдатам велено было не чинить. Ришард уже чувствовал вкус победы на губах, и фраза "сегодняшние враги – это завтрашние подданные" больше не звучала для него абстрактно. Кроме того, мы двигались настолько быстро, что фактически опережали слухи о нашем продвижении. Тем не менее, где бы мы ни останавливались, вперед на самых быстрых лошадях уносились разведчики, а иногда кто-нибудь из них, отъехав от армии совсем ненадолго, возвращался с письменным донесением, оставленным, как я догадывался, в каком-нибудь условленном дупле или расщелине давно действовавшими на этой территории агентами Льва.
Благодаря этой информации на седьмой день мы сделали внезапный бросок на север, обходя некий заслон, торопливо выставленный против нас. Как соизволил пояснить мне Ришард, заслон состоял даже не из нормальной пехоты, а по большей части из необученного ополчения, то есть, несмотря на численный перевес, не имел шансов выстоять и против обычной четырехтысячной конницы. Единственной задачей этих людей, брошенных на верную гибель,
Наконец на десятый день Йорлинг получил, что хотел.
Армия Лангедарга – то, что осталось от нее после Ночного Кошмара – ждала нас на Тагеронском поле. Место, разумеется, было выбрано не случайно – именно здесь без малого четыре года назад грифонцы одержали внушительную победу, что позволило им не только разрушить все наступательные замыслы противника, но и почти беспрепятственно похозяйничать потом в южных графствах, истребляя йорлингистских вассалов и, в частности, семью Хогерт-Кайдерштайн… Карл, конечно же, учел, каким вдохновляющим стимулом станет такое место боя для его потрепанного войска. А Ришард, в свою очередь, учел, что это учтет Карл.
Лангедарг – как мы и надеялись и как докладывала разведка, на сей раз он командовал армией лично – расположил свои войска, как и в первой Тагеронской битве, вдоль западного края поля. Позади них протекала река, что могло создать серьезные проблемы в случае отступления, особенно быстрого (лед покрывал воду лишь у берегов, а пропускной способности единственного моста было явно недостаточно для целой армии), но в то же время защищало грифонцев от обхода и удара с тыла. Само ровное, как стол, поле представляло собой идеальную арену для действий кавалерии. С востока его ограничивал пологий и невысокий гребень, без малейших затруднений преодолимый в обе стороны как для пехоты, так и для конницы. Лучники наступающей с востока армии, расположившись на этом гребне, получали небольшое преимущество в дальности стрельбы, на что делал расчет йорлингистский командующий в прошлом сражении, но тогда западный ветер свел это преимущество на нет. Позиция на востоке имела и то достоинство, что позволяла спрятать часть своих сил за гребнем, не выводя их на поле раньше времени (что, впрочем, не спасало их от навесной стрельбы вражеских лучников, приблизившихся на достаточное расстояние – это тоже сыграло свою роль в прошлом поражении Льва, чьи сберегаемые для удара из засады части оказались серьезно прорежены прежде, чем успели вступить в бой).
И вот теперь нас дожидались около шести тысяч бойцов, жаждавших повторить прошлый успех (тогда, впрочем, на поле сошлось в общей сложности почти пятьдесят тысяч человек). Вопреки обыкновению – впрочем, после Ночного Кошмара и не могло быть иначе – большинство в нынешней армии Лангедарга составляли конники. Здесь собрался едва ли не весь цвет грифонского рыцарства, уцелевший после предыдущих двадцати лет войны; в глазах рябило от гордых знамен, разноцветных плащей и гербовых щитов. Карл тоже явно рассчитывал сделать этот бой последним, окончательно сокрушив давнего врага, осмелившегося сунуться в его владения столь малыми силами. Позиции слева и справа от рыцарской конницы занимали шеренги пеших арбалетчиков, готовых как прикрыть каждая свой фланг, так и встретить наступающего противника перекрестной стрельбой по центру. Второй эшелон образовывала легкая кавалерия, способная как броситься добивать уцелевших после главного удара, так и прикрыть своих стрелков в случае стремительной фланговой контратаки. Ближе всех к реке, почти невидимые для нас за спинами всадников, стояли лучники с длинными луками; эти собирались вести стрельбу по навесным траекториям через головы своих, что, в отличие от бивших прямой наводкой арбалетчиков, не обеспечивало хорошей меткости, зато, благодаря быстрым темпам перезарядки (хороший лучник может сделать до десяти выстрелов в минуту), позволяло обрушить на врага целый дождь из стрел. Однако со своей нынешней позиции никто из грифонских стрелков не мог достать даже до середины поля.
Они ждали нас здесь почти сутки. И, наконец, дождались.
День был холодным и ясным, притом совершенно безветренным, что несколько снижало пафос бессильно обвисших знамен, зато создавало отличные условия для стрельбы. Снега не было, но ночной мороз сковал осеннюю грязь. Первые лучи солнца, поднявшегося над гребнем, ярко высветили грифонские позиции и, очевидно, заставили раздраженно щуриться смотревших на восток лангедаргцев. А затем… могу себе представить их растущее с каждой минутой недоумение.
Они, разумеется, знали, что пехоты в нашей армии нет совсем – это было ясно уже по темпам нашего продвижения. Однако теперь они видели, как, перевалив через гребень, движется им навстречу пятью длинными шеренгами тысяча пехотницев, не имеющая ни металлических доспехов, ни щитов, ни мечей, и вооруженная лишь какими-то странными короткими копьями (дальнобои действительно имели острия, как у пик, прикрепленные снизу к концам стволов, на случай, если дело все же дойдет до рукопашной). Было совершенно очевидно, что закованная в броню рыцарская конница растопчет столь смехотворного противника в кровавую кашу, даже не заметив сопротивления.