Приговор
Шрифт:
Девочке тоже понравилось, как починили ее костюм, который она уже считала испорченным; она хотела сразу же одеться и пойти прогуляться, но я посоветовал все же подождать до следующего утра. Заканчивая с медицинской практикой на этот день, я сделал Эвьет новую перевязку (рана заживала хорошо). Едва я завершил это дело, в комнату заглянула хозяйка.
– Добрый господин, ваша плата…
– Наконец-то! Давай сюда.
– Пойдемте…
– Куда еще? – удивился я, снова чувствуя нечто недоброе.
– Туда… в горницу, где только что были…
– Да
– Здесь неудобно… – бабка покосилась на Эвьет.
– По-твоему, моя племянница не знает, что я беру плату за работу? – я посмотрел на старуху, как на законченную идиотку. Та лишь попятилась из комнаты, явно ожидая, что я последую за ней, и снова повторила уже из коридора:
– Пойдемте…
Я переглянулся с Эвьет; та уже сидела на постели, прикрывшись одеялом, и сжимала здоровой рукой арбалет.
– Не нравится мне это, – констатировал я. – Пожалуй, лучше тебе и впрямь одеться. И будь начеку.
– Ты тоже, Дольф.
Я серьезно кивнул и повесил на пояс меч, отметив про себя, что старух, если что, раскидаю голыми руками, однако я до сих пор не видел, кто еще живет в этом селе. На краткое время, пока Эвьет одевалась, я замер у двери, прислушиваясь – снаружи все было тихо – а затем решительно вышел в коридор.
Здесь никого не было. Дверь в бывший "лазарет" была приоткрыта. Я направился туда.
Таз с кровью и окровавленное полотенце, о которое я вытирал руки и инструменты, уже унесли, хотя кувшин с водой по-прежнему стоял на столе. Но главное изменение, конечно, заключалось не в этом. В комнате, дожидаясь меня, стояли хозяйка и высокая худая старуха со строгим лицом из числа моих недавних пациенток (час назад я выпустил ей гной и прочистил полость бывшего нарыва – надо отдать ей должное, во время этой болезненной процедуры она даже не пикнула, только тяжело дышала). Эти двое держали за обе руки еще одну обитательницу села, стоявшую между ними. И то не была старуха.
Это была девушка, скорее даже девочка, года на два старше Эвьет – однако рано развившаяся физически, что было хорошо заметно, ибо старое короткое детское платье, которое явно было ей мало, туго обтягивало ее фигуру. Платье было надето как-то криво, словно ее одевал посторонний. Босые ноги с обломанными ногтями были перепачканы влажной землей. Но самое тяжелое впечатление производило ее лицо. Нет, оно не было уродливым – напротив, из тех, какие нравятся мужчинам, хотя я не считаю такие лица красивыми: слишком губастое, и глаза – коровьи, с поволокой. Но взгляд этих глаз был абсолютно пустым, а выражение лица – бессмысленным. Казалось, что если пальцами закрыть ей один глаз или раздвинуть губы, то не только не встретишь никакого сопротивления, но все это так и останется в том же положении, когда уберешь руку. Право же, лица некоторых трупов, какие мне доводилось анатомировать, выглядели живее, чем это. Вместе
В первый миг я подумал, что мне привели еще одну пациентку, и возмущенно открыл рот, чтобы заявить, что мы так не договаривались. Но, опережая меня, заговорила хозяйка:
– Вот, добрый господин. Можете делать с ней все, что хотите, не уродуйте только, – она с опаской покосилась на мой меч. – А как закончите, меня покличьте.
– Что?!
– Ее вовсюда можно, – подобострастно добавила высокая старуха. – В зад, так в зад, а хотите в рот, так и в рот. Вы не бойтесь, она не укусит.
Говоря это, они выпустили руки девочки, и та, по-прежнему глядя куда-то в пустоту, принялась деревянными движениями стаскивать через голову платье.
– Вы с ума сошли! Эй, эй, не надо раздеваться! Стой! (Руки девочки застыли в приподнятом положении, по-прежнему держась за ткань.) Что это такое вообще?!
– Это Жаклина, – охотно пояснила высокая. – Ну да вам, небось, ее имя неинтересное… Мы ее в подполе держим. А иначе нельзя, у проезжей-то дороги, желающих много на дармовщинку, коли не прятать…
– Да вы, никак, брезгуете? – по-своему поняла выражение моего лица хозяйка дома. – Вы не волнуйтесь, добрый господин, мы ее каждый раз моем, прежде чем в уплату давать…
– Вы… – я боролся с желанием выхватить меч и порубить обеих старых мерзавок на куски. На мелкие кровавые ошметки. – Вы хоть соображаете, сколько ей лет?!
– Только-только четырнадцать исполнилось, мой господин, – поспешила заверить высокая. – Вы не смотрите, коли она старше кажется, тут все без обмана, господом богом клянусь! За такую в городе восемь крон – самая малая цена, нам господин сержант сказывал. А коли б она еще невинной была, так и все пятнадцать бы стоила…
– Где ее родители? – рявкнул я и получил от хозяйки ожидаемый ответ:
– Так померли ж…
– Это вы их убили?!
– Господь с вами, что вы такое говорите, господин лекарь! – ужаснулась высокая. – Солдаты это, в позапрошлом годе еще…
– Так, – принял решение я. – Вы две – назад. Не рыпаться и подмогу не звать, или убью на месте. Жаклина, иди сюда. Мы уезжаем. Да нет, не надо раздеваться! Опусти! – я махнул рукой вниз, призывая ее опустить задранное уже до груди платье. Но она, похоже, поняла меня иначе и опустилась передо мной на колени.
– Не можете вы так поступить, господин лекарь, – сдвинула густые брови на переносице высокая. – Мы вам ее в уплату дали, так пользуйтесь, но нету такого закона, чтобы всякому проезжему у меня мою внучку забирать!
– Внучку?!
– А ежели вы ее хотите насовсем купить, – голос старухи обрел деловые нотки, – так то не восемь крон стоить будет…
Вялые пальцы Жаклины взялись за мой пояс с явным намерением спустить с меня штаны. Я с рефлекторным отвращением ударил ее по рукам:
– Что ты делаешь?! Прекрати!